В комнате стоит утомительная духота веселья. Весь воздух наполнен тяжёлым ароматом разных духов, превратившихся в тошнотворную смесь, сероватым дымком выкуриваемого табака и присутствием кучи людей. Комнатка была довольно маленькой, поэтому практически каждый угол забит людьми. Шум от разговоров стоял непрерывным гулом, прерывавшимся только надсадным звоном хрустальных стаканов и особенно громкими приступами смеха то в одном кругу, то в другом.

В самом центре, около красного бархатного дивана столпилось больше всего гостей. Конечно, все мужчины были в идеальной до болезненности форме, черневшей в золотом свете ламп, а женщины лоснились, одетые в однотипные платья, различавшиеся только расцветкой. Длинные волосы собраны в скромные пучки, короткие - аккуратно уложены. Сейчас было не модно быть "развязной": носить распущенные волосы, использовать косметику.

Поэтому стайка бледных пичушек тянулась к даме, что занимала внимание даже тех, кто не находился рядом с ней. Она не была похожа на них, пришедшая сюда в юбке-карандаше и изящной рубашке, даже не пытавшаяся соответствовать праздничной обстановке. Губы постоянно были изогнуты в вежливой полуулыбке, но взгляд стеклянных глаз никого не удостаивал слишком долгим контактом. У этой женщины будто бы постоянно находилось дело получше, чем дежурная вежливость с каждым, кто к ней обращался. Она не запоминала и половины имён, потому что они были ниже по статусу и не могли быть хоть сколько-то полезны. Уж тем более женщины. Одиночки. Жёны всяких больших шишек. Абсолютнейшие пустые места, которые существуют для того, чтобы грамотно вести хозяйство, быть примером и рожать-рожать, как конвейеры. И даже не важно, поддерживают ли они эти идеи сами: их никто не спрашивал, а открывать рот в несогласии чревато неприятными последствиями.

- Как ваши дочери, фрау Майнзингер? - фамилия почившего мужа уже не резала уши и поэтому женщина не выдаёт неприязнь к ней не единым жестом.

- О, они поехали учиться в пансион. Я решила, что им пора учится самостоятельности, - вежливый кивок и забота в глазах. Альсина действительно любила своих дочерей, но отослала их подальше не из любви. Расставание давалось тяжёло, но это было ради их же блага.

Альсине не повезло попасть под пристальное внимание одной личности, которая очень хочет разрушить её успешную, безбедную жизнь одной из немногих женщин, которая смогла пробиться куда-то дальше, чем быть в Национал-социалистической женской организации.

Один из её любовников был комендантом лагеря. Ему казалось забавным приводить её смотреть на изнурённых живых людей. Их кости торчали настолько сильно, что, казалось, можно было напороться. Впавшие глаза черно блестели где-то под надбровными дугами, потому что они не поднимали головы. То ли из-за недостатка сил, то ли из-за того, что боялись. Полный лагерь бледно-полосатых, невесомых призраков. Среди них были и дети.

Любовник смеялся, светился радостью, пока на отдалении плыли стройными рядами даже не рабы. Нечто хуже. Рассказывал забавные истории, пока в носу у Альсины стоял запах газа и горелого мяса, пока она слушала, внимательно, но не улыбаясь. После пары таких визитов, она твёрдо сказала, что больше не хочет этого видеть. Сказала, что у него там "слишком грязно и пахнет отбросами". Сказала с острой усмешкой. Мужчина посмеялся над шуткой про евреев, не заподозрив ничего такого и с тех пор они бывали только в приятных местах. Рестораны. Его поместье.

Но в тот момент Майнзингер по-настоящему стала опасаться за себя и приёмных дочерей. Ей повезло: количество полезных знакомств, высокое положение позволили стереть всё подозрительное из биографии семьи. Но теперь петля на шее вновь затянулась слишком плотно, табуретка под ногами шатается. И человек, который ставит её: потомственную дворянку, успешную женщину со своими деньгами, покорно пляшущую под дудку режима, - появляется перед глазами очень вовремя, чтобы она могла вовремя взять себя в руки.

Именно из-за него Альсина отослала дочек, чтобы они лишний раз не волновались. "Мама, мы же не еврейки," - постоянно крутилось в голове, когда этот чёртов урод в очередной раз донимал их. Дочери были приёмными, ведь у Альсины не было возможности завести своих. Тогда, она не выяснила кто они и что. А теперь при мысли о том, что Бэлла, Кассандра или Даниэлла могут оказаться в одной толпе с костяными призраками с пергаментной кожей... Внутри просыпался совершенно новый тип ужаса. За себя переживать не приходилось, но дети такого не заслуживали. И никому не позволено унижать их семью, будто безродных собак, никому не позволено проливать их кровь и запирать. Стирать с лица земли.

Конечно, он сразу направляется к дивану. Сигарета в пальцах мнётся слишком сильно и сразу оказывается в пепельнице, чтобы никто не заметил досады фрау Майнзингер. Конечно, эти глаза цвета грязного, талого льда, смотрят прямо на неё, вальяжно рассевшуюся и улыбающуюся так, будто рада его видеть. Альсина разыгрывает дикий восторг от появления мужчины, поднимается на ноги, стучит низкими каблуками аккуратных кожаных туфлей, направляясь навстречу.

Волосы у него были зачёсаны назад, образуя ровные рядки из разных оттенков серого. Во всём он напоминал хмурое серое грозовое небо. Разве что выправка не давала ему угрюмо склонится под тяжестью. Альсина надеялась, что в один момент эго и злоба всё-таки раздавят его в лепёшку.

- Герр Гейзенберг, - улыбается, изображает из себя хорошую девочку. Полупрозрачные радужки наполняются золотистым отсветом, когда она смотрит прямо в глаза: они практически одного роста. - Как чудесно, что вы зашли!

Ненависть, презрение и раздражение не выдаются ничем. Альсина, может быть, горда и эмоциональна, но не глупа. Когда нужно, она расчётлива и готова пойти на унижение собственной гордости. А ради своих детей она готова на многое.

- Что Вас привело сегодня сюда? - прямолинейно, но вежливо вызнаёт, по её ли душу пришли и одновременно стреляет глазами так, чтобы все подумали, будто бы всё хорошо: фрау Альсина всего лишь снова флиртует в погоне за новой, выгодной партией.