в лс при необходимости

в лс при необходимости

you're dangerous — i'm loving it

Эмма внимательно следит за каждым движением королевы; столько лет, проведённых в лесах и бегах, не проходят впустую — она может уловить каждую подвижку мышц. Как напрягаются плечи, едва заметно отъезжая назад, если человек готовится сорваться с места. Как поворачиваются ступни, — когда человек напуган или хочет сбежать. Как едва уловимо поворачивается корпус, когда человек хочет атаковать. И пока что королева не выглядит как та, кто собирается пуститься наутёк, — она выглядит скорее как испуганный раненый зверь, — так что Эмма позволяет себе немного расслабиться и скользит взглядом выше: к оголённой тонкой шее, на которой танцуют причудливые всполохи свечей, а затем на линию скулы и дальше к припухлым губам, слегка задерживаясь на них лишь затем, чтобы подумать: «она чертовски красива».

Не удивительно, что король Леопольд захотел взять её в жены. Реджина — само воплощение чистой красоты и величественности. Она словно рождена для того, чтобы сесть на трон и раздавить взглядом каждого, кто посмеет встать у неё на пути. Эта внутренняя сила вкупе с красотой, внутренней ранимостью и кошачьей грацией странно будоражат Эмму, — и ей хочется всковырнуть эту оболочку; надавить, чтобы узнать, насколько она сильна. Понять, может ли она быть ей р а в н о й.

— От вредности ещё никто не умирал, — отвечает она, наконец вновь поднимая взгляд на её глаза. Сейчас, в свете тусклых свечей, они выглядят ещё глубже и завораживают лишь сильнее; отчего-то татуировка льва на предплечье начинает колоть, и Эмма потирает её через плотную ткань плаща. — Что до побегов, то бежать здесь некуда, — добавляет тише, но всё ещё спокойно. И, хоть это вовсе не звучит как угроза, довольно скалится, не раскрывая лишних подробностей. — Боюсь, поесть вам всё же придётся. Вы же не хотите, чтобы мы заставляли вас насильно? Будьте снисходительнее, ваше величество. Чай не во дворце.

Эмма глупо улыбается: эти словесные перепалки с королевой отчего-то доставляют ей удовольствие и поднимают внутри что-то вроде бури, — давно забытой, но такой приятной. Словно разряд, пущенный по телу, от которого в глубине потухших глаз загораются озорные огоньки. Будь на месте королевы кто-то другой, — и Эмма давно бы оглушила его. Или, как минимум, связала и воткнула в рот кляп — до лучших времён. Но вместо того, чтобы облегчить себе жизни и сделать всё так, как планировалось изначально, она продолжает стоять на месте, изучая её заинтересованным взглядом и улыбаясь всё шире.

Несмотря на прямую осанку, гордо поднятый подбородок и тяжёлый взгляд; несмотря на правильный выговор, манеру речи и королевский подбор слов, — в королеве всё ещё есть что-то неуловимо дикое и свободное. Стало быть, кое-какие слухи всё же оказались верны, и она не родилась в королевской семье. Или, как сама Эмма, никогда к этому не стремилась.

you're toxic i'm slipping under with a taste of poison paradise

— Вы, должно быть, смотрели слишком много драматичных театральных постановок, где главный злодей настолько жалок и туп, что раскрывает свой коварный план до того, как воплотит его в жизнь? — вскидывает брови и ухмыляется. — А вот говорить имя королевского стражника было глупо. Хотя, признаю, эффектно. Никогда не подумывали податься в актрисы?

От вопроса о партнёре взгляд Эммы на мгновение бледнеет и как будто бы ускользает из этого мира. Она вспоминает, как в тринадцать бежала из замка, — подальше от гнёта тирана-отца. Как блуждала по лесам в поисках пропитания. Как скрывалась от королевской стражи ровно до тех пор, пока не столкнулась с Робином. Тот был на три года её старше: такой же потерянный мальчишка, который привёл её в лагерь к разбойникам — парням-сорванцам, что не нашли своего места в этом мире и были готовы на всё, чтобы добыть хотя бы кусок хлеба. Эмма отлично помнит, как держалась в стороне от них первые месяцы и ровно до того момента, пока в королевстве её не признали мёртвой. А потом внутри неё что-то щёлкнуло, — словно открылась клетка, в которую она посадила себя самолично, — и она наконец признала мальчишек своей семьёй. Она помнила, как они сидели вокруг костра все вместе: распевали песни, рассказывали глупые страшные истории, делились планами на будущее, которым не суждено было сбыться. Помнила, как оказалась очарована этой романтикой простоты и свободы, когда не нужно следить ни за своими манерами, ни за языком. Разбойничий лагерь, который когда-то начинался как простое сборище детей-потеряшек, в конечном итоге стал настоящей головной болью всего королевства. Вот только с тех пор в нём не осталось никого, кроме Робина, из тех, с кем они начинали. Их всех убили.

Эмма вновь поднимает взгляд, но оставляет вопрос королевы без ответа. Ей не хочется давать женщине лишней пищи для размышлений, — и она может думать об Эмме что угодно. Может быть, даже лучше, если она не будет знать, что Эмма и есть предводитель этого сброда. Какая ирония.

— Знали бы вы, сколько раз я слышала фразу «я вам не по зубам», — нарочито цокает языком вместо ответа и даже не пытается улыбнуться. Она бросает короткий взгляд на окно и добавляет: — Ужин уже готов. Что вы решили? Будете есть сами или мне вас с руки покормить?

you're dangerous — i'm loving it

Эмма внимательно следит за каждым движением королевы; столько лет, проведённых в лесах и бегах, не проходят впустую — она может уловить каждую подвижку мышц. Как напрягаются плечи, едва заметно отъезжая назад, если человек готовится сорваться с места. Как поворачиваются ступни, — когда человек напуган или хочет сбежать. Как едва уловимо поворачивается корпус, когда человек хочет атаковать. И пока что королева не выглядит как та, кто собирается пуститься наутёк, — она выглядит скорее как испуганный раненый зверь, — так что Эмма позволяет себе немного расслабиться и скользит взглядом выше: к оголённой тонкой шее, на которой танцуют причудливые всполохи свечей, а затем на линию скулы и дальше к припухлым губам, слегка задерживаясь на них лишь затем, чтобы подумать: «она чертовски красива».

Не удивительно, что король Леопольд захотел взять её в жены. Реджина — само воплощение чистой красоты и величественности. Она словно рождена для того, чтобы сесть на трон и раздавить взглядом каждого, кто посмеет встать у неё на пути. Эта внутренняя сила вкупе с красотой, внутренней ранимостью и кошачьей грацией странно будоражат Эмму, — и ей хочется всковырнуть эту оболочку; надавить, чтобы узнать, насколько она сильна. Понять, может ли она быть ей р а в н о й.

— От вредности ещё никто не умирал, — отвечает она, наконец вновь поднимая взгляд на её глаза. Сейчас, в свете тусклых свечей, они выглядят ещё глубже и завораживают лишь сильнее; отчего-то татуировка льва на предплечье начинает колоть, и Эмма потирает её через плотную ткань плаща. — Что до побегов, то бежать здесь некуда, — добавляет тише, но всё ещё спокойно. И, хоть это вовсе не звучит как угроза, довольно скалится, не раскрывая лишних подробностей. — Боюсь, поесть вам всё же придётся. Вы же не хотите, чтобы мы заставляли вас насильно? Будьте снисходительнее, ваше величество. Чай не во дворце.

Эмма глупо улыбается: эти словесные перепалки с королевой отчего-то доставляют ей удовольствие и поднимают внутри что-то вроде бури, — давно забытой, но такой приятной. Словно разряд, пущенный по телу, от которого в глубине потухших глаз загораются озорные огоньки. Будь на месте королевы кто-то другой, — и Эмма давно бы оглушила его. Или, как минимум, связала и воткнула в рот кляп — до лучших времён. Но вместо того, чтобы облегчить себе жизни и сделать всё так, как планировалось изначально, она продолжает стоять на месте, изучая её заинтересованным взглядом и улыбаясь всё шире.

Несмотря на прямую осанку, гордо поднятый подбородок и тяжёлый взгляд; несмотря на правильный выговор, манеру речи и королевский подбор слов, — в королеве всё ещё есть что-то неуловимо дикое и свободное. Стало быть, кое-какие слухи всё же оказались верны, и она не родилась в королевской семье. Или, как сама Эмма, никогда к этому не стремилась.

you're toxic i'm slipping under with a taste of poison paradise

— Вы, должно быть, смотрели слишком много драматичных театральных постановок, где главный злодей настолько жалок и туп, что раскрывает свой коварный план до того, как воплотит его в жизнь? — вскидывает брови и ухмыляется. — А вот говорить имя королевского стражника было глупо. Хотя, признаю, эффектно. Никогда не подумывали податься в актрисы?

От вопроса о партнёре взгляд Эммы на мгновение бледнеет и как будто бы ускользает из этого мира. Она вспоминает, как в тринадцать бежала из замка, — подальше от гнёта тирана-отца. Как блуждала по лесам в поисках пропитания. Как скрывалась от королевской стражи ровно до тех пор, пока не столкнулась с Робином. Тот был на три года её старше: такой же потерянный мальчишка, который привёл её в лагерь к разбойникам — парням-сорванцам, что не нашли своего места в этом мире и были готовы на всё, чтобы добыть хотя бы кусок хлеба. Эмма отлично помнит, как держалась в стороне от них первые месяцы и ровно до того момента, пока в королевстве её не признали мёртвой. А потом внутри неё что-то щёлкнуло, — словно открылась клетка, в которую она посадила себя самолично, — и она наконец признала мальчишек своей семьёй. Она помнила, как они сидели вокруг костра все вместе: распевали песни, рассказывали глупые страшные истории, делились планами на будущее, которым не суждено было сбыться. Помнила, как оказалась очарована этой романтикой простоты и свободы, когда не нужно следить ни за своими манерами, ни за языком. Разбойничий лагерь, который когда-то начинался как простое сборище детей-потеряшек, в конечном итоге стал настоящей головной болью всего королевства. Вот только с тех пор в нём не осталось никого, кроме Робина, из тех, с кем они начинали. Их всех убили.

Эмма вновь поднимает взгляд, но оставляет вопрос королевы без ответа. Ей не хочется давать женщине лишней пищи для размышлений, — и она может думать об Эмме что угодно. Может быть, даже лучше, если она не будет знать, что Эмма и есть предводитель этого сброда. Какая ирония.

— Знали бы вы, сколько раз я слышала фразу «я вам не по зубам», — нарочито цокает языком вместо ответа и даже не пытается улыбнуться. Она бросает короткий взгляд на окно и добавляет: — Ужин уже готов. Что вы решили? Будете есть сами или мне вас с руки покормить?

you're dangerous — i'm loving it

Эмма внимательно следит за каждым движением королевы; столько лет, проведённых в лесах и бегах, не проходят впустую — она может уловить каждую подвижку мышц. Как напрягаются плечи, едва заметно отъезжая назад, если человек готовится сорваться с места. Как поворачиваются ступни, — когда человек напуган или хочет сбежать. Как едва уловимо поворачивается корпус, когда человек хочет атаковать. И пока что королева не выглядит как та, кто собирается пуститься наутёк, — она выглядит скорее как испуганный раненый зверь, — так что Эмма позволяет себе немного расслабиться и скользит взглядом выше: к оголённой тонкой шее, на которой танцуют причудливые всполохи свечей, а затем на линию скулы и дальше к припухлым губам, слегка задерживаясь на них лишь затем, чтобы подумать: «она чертовски красива».

Не удивительно, что король Леопольд захотел взять её в жены. Реджина — само воплощение чистой красоты и величественности. Она словно рождена для того, чтобы сесть на трон и раздавить взглядом каждого, кто посмеет встать у неё на пути. Эта внутренняя сила вкупе с красотой, внутренней ранимостью и кошачьей грацией странно будоражат Эмму, — и ей хочется всковырнуть эту оболочку; надавить, чтобы узнать, насколько она сильна. Понять, может ли она быть ей р а в н о й.

— От вредности ещё никто не умирал, — отвечает она, наконец вновь поднимая взгляд на её глаза. Сейчас, в свете тусклых свечей, они выглядят ещё глубже и завораживают лишь сильнее; отчего-то татуировка льва на предплечье начинает колоть, и Эмма потирает её через плотную ткань плаща. — Что до побегов, то бежать здесь некуда, — добавляет тише, но всё ещё спокойно. И, хоть это вовсе не звучит как угроза, довольно скалится, не раскрывая лишних подробностей. — Боюсь, поесть вам всё же придётся. Вы же не хотите, чтобы мы заставляли вас насильно? Будьте снисходительнее, ваше величество. Чай не во дворце.

Эмма глупо улыбается: эти словесные перепалки с королевой отчего-то доставляют ей удовольствие и поднимают внутри что-то вроде бури, — давно забытой, но такой приятной. Словно разряд, пущенный по телу, от которого в глубине потухших глаз загораются озорные огоньки. Будь на месте королевы кто-то другой, — и Эмма давно бы оглушила его. Или, как минимум, связала и воткнула в рот кляп — до лучших времён. Но вместо того, чтобы облегчить себе жизни и сделать всё так, как планировалось изначально, она продолжает стоять на месте, изучая её заинтересованным взглядом и улыбаясь всё шире.

Несмотря на прямую осанку, гордо поднятый подбородок и тяжёлый взгляд; несмотря на правильный выговор, манеру речи и королевский подбор слов, — в королеве всё ещё есть что-то неуловимо дикое и свободное. Стало быть, кое-какие слухи всё же оказались верны, и она не родилась в королевской семье. Или, как сама Эмма, никогда к этому не стремилась.

you're toxic i'm slipping under with a taste of poison paradise

— Вы, должно быть, смотрели слишком много драматичных театральных постановок, где главный злодей настолько жалок и туп, что раскрывает свой коварный план до того, как воплотит его в жизнь? — вскидывает брови и ухмыляется. — А вот говорить имя королевского стражника было глупо. Хотя, признаю, эффектно. Никогда не подумывали податься в актрисы?

От вопроса о партнёре взгляд Эммы на мгновение бледнеет и как будто бы ускользает из этого мира. Она вспоминает, как в тринадцать бежала из замка, — подальше от гнёта тирана-отца. Как блуждала по лесам в поисках пропитания. Как скрывалась от королевской стражи ровно до тех пор, пока не столкнулась с Робином. Тот был на три года её старше: такой же потерянный мальчишка, который привёл её в лагерь к разбойникам — парням-сорванцам, что не нашли своего места в этом мире и были готовы на всё, чтобы добыть хотя бы кусок хлеба. Эмма отлично помнит, как держалась в стороне от них первые месяцы и ровно до того момента, пока в королевстве её не признали мёртвой. А потом внутри неё что-то щёлкнуло, — словно открылась клетка, в которую она посадила себя самолично, — и она наконец признала мальчишек своей семьёй. Она помнила, как они сидели вокруг костра все вместе: распевали песни, рассказывали глупые страшные истории, делились планами на будущее, которым не суждено было сбыться. Помнила, как оказалась очарована этой романтикой простоты и свободы, когда не нужно следить ни за своими манерами, ни за языком. Разбойничий лагерь, который когда-то начинался как простое сборище детей-потеряшек, в конечном итоге стал настоящей головной болью всего королевства. Вот только с тех пор в нём не осталось никого, кроме Робина, из тех, с кем они начинали. Их всех убили.

Эмма вновь поднимает взгляд, но оставляет вопрос королевы без ответа. Ей не хочется давать женщине лишней пищи для размышлений, — и она может думать об Эмме что угодно. Может быть, даже лучше, если она не будет знать, что Эмма и есть предводитель этого сброда. Какая ирония.

— Знали бы вы, сколько раз я слышала фразу «я вам не по зубам», — нарочито цокает языком вместо ответа и даже не пытается улыбнуться. Она бросает короткий взгляд на окно и добавляет: — Ужин уже готов. Что вы решили? Будете есть сами или мне вас с руки покормить?

если надо, то в лс

Этот лес уже успел стать ему родным. Большой родной братской могилой. Сколько солдат они здесь потеряли? Слишком много, чтобы сосчитать. Да и не вспомнит он уже всех, наверняка. Возможно, потому он таким здоровым и вырос? Благодаря всей крови, что тут пролилась и впиталась в почву. Благодаря всем телам, которые они так никогда и не сумели отсюда унести? Было бы очень символично. Как, блять, в поэзии - они тут умерли, превратились в деревья и защищали своих живых братьев от чудовищ.

Только вот не было в смертях всех этих десятков и сотен людей никакого смысла. Ни ка ко го смысла. Кроме чужой дурацкой прихоти, кроме желания забить, унизить, изничтожить, растоптать, стереть с лица земли. Почему? Что они им сделали? Эрд? Гюнтер? Оруо? Петра? Так сильно мешали? ТАК СИЛЬНО БЛЯТЬ МЕШАЛИ? Так сильно нужны были их смерти!? Всего, мать твою, ЧЕТЫРЕ смерти в целой череде бессмысленных, жестоких, болезненных смертей?

Леви резко выкидывает палку, которой бесцельно тыкал в костер, в огонь и выпрямляется. Кому он делает хуже этими мыслями? Этому ублюдку, из-за которого они тут все собрались? Или себе? Потому что уроду явно плевать на подобное. Он не знает никого из них. Ни имен, ни истории, ни их родственников - ничего. Он не знает, к у д а пришлось деть даже их тела. Так зачем же Леви продолжает обо всем этом думать? Если херово от этих мыслей только ему самому. Не потому ли и крутятся они в его голове каждый раз?

Чтобы чувствовать. Хоть, блять, что-то. Чтобы ненавидеть. Чтобы не забывать, что за тварь сидит с ним на одной земле. Почему они его тут держат. Зачем. И что именно он сделал. И будет продолжать делать. И он, и его драгоценные марлийцы, которым он, как собака лижет подошвы ботинок. 

И тут - это блядское мугыканье. Леви поворачивает голову, глядя на ублюдка сверху вниз. Раздумывает, может челюсть ему словами. Или язык вырезать и достаточно. Слишком эта падла вольготно тут себя чувствует. Забыл, наверное, где находится. Поет на своем, бесовском. Леви от подобной наглости подходит ближе, присаживается на корточки прямо перед этой швалью.

- Эй, Кравец!
- Да, капитан? - откуда-то сверху.
- Сигарета есть? Брось.
- Вы же бросили, капитан,

Тем не менее, пачка падает рядом. Леви тянется к ней и достает самокрутку. Наклоняется ниже, достает из кармана Зика спичечный коробок и прикуривает. Табак не такое дерьмо, как обычно. Наверное, тоже марлийский. Тем лучше. Леви смотрит в лица Йегеру и выдыхает на него дым.

- Есть, - отвечает и снимает с пояса флягу. Зажав сигарету в зубах, медленно откручивает крышку и так же медленно выливает на землю. - Угощайся. -Смотрит молча. Затягивается смачно так, что щеки впадают. И правда же бросил. Зачем правда? Уже и не вспомнит, наверное.

- Чет скучно, ребята. - И дальше уже громче: - давайте нашу! На поле танки грохотааали!

- Солдаты шли в последний бой! - отзывается лес откуда-то сверху. Как будто и правда живой. Как будто и правда все они превратились в деревья и защищают теперь своих живых братьев от чудовища.

И вот Зик сидит, шаркает затекшей ногой о сухую землю, поди уже борозду тут оставил. Ботинки грязные, совсем не по уставу. Хочется их снять, размяться. Странно, как при всей важности происходящего, при всем, что испытвает психика, проблемы тела все еще не отходят на задний план и регенерация не поспевает за усталостью. Вздыхает, пытается без резких движений расправить плечи, игнорирует ноющие кисти в оковах. Вздыхает громче, смотрит на своего охранника — тот занят костром. Тихо как-то, он думал в лесу ночью должно быть не так, ночные птицы, может даже звери. Подумалось, что вся живность учуяла мелкого демона Парадиза и разбежалась. Он оглянулся — без луны видно было только куда доползал желтый отсвет их костра.

Уют, блять.

Зик ловит взглядом тень мелкого разведчика, возвращается к нему взглядом. "И как он не ломается от такого внутреннего напряжения? Шея не болит?". А откуда у него самого такое спокойствие он не знал. Так повелось. После того как родителей увезли, он как-то словно научился выключаться. Переживает, но в стороне, словно под слоем воды, словно не он, а со стороны. Вместе с такой способностью у него была еще одна, которая как ему казалось, очень помогла продвинуться туда, куда он стремился ака к месту генерала марлийских войск. Не ради выслужиться, ни ради почестей, а ради того, что с такого высокого положения куда проще действовать и достичь его главной, большой цели. Так вот, что же это за способность? Понимать, что у человека за настроение по тому как он хмурится, держит спину и так далее — любое микродвижение. Зик прекрасно это всё считывал. Не всегда пользовался, но был уверен, что никогда не ошибается.

Если честно, Леви считывать не нужно было, тот конечно старался держаться холодным ублюдком, но Зик прямо чуял уровень ярости внутри коротышки. Зик хмыкнул и качнул головой. Но то, что Леви старается держать себя в руках, ему как раз мешало, его надо как-то отвлечь, разговорить. Самое смешное, что Зику просто было и н т е р е с н о, что же за человек этот Леви Аккерман. Нужно было вывести на эмоции, но так чтоб не отрезали голову и не сказали, что так и было.

Набрав побольше воздуха в легкие, Зик стал хмыкать знакомую мелодию, которая так ладно ложилась на антураж этого прекрасного вечера. Дальше мелодия становилась громче и наконец:
— Вийдеш ти в ту сторону — послухай. Де в багряних полум'ях поля — внимательный взгляд на Леви, тот явно среагировал. — І почуєш грізну борню... — Зик финишировал с паузой — волі. — выглядел так будто готов был продолжить, но вдруг:
— А в отеле есть сигареты? Или же вода?

× сколько раз ты будешь оборачиваться? ×

[indent] белоснежные крылья, улыбка - почти всегда так видят тебя, кроме отца, что ищет, как бы поломать мальчишку посильнее. как бы сломать, чтобы даже не думал о теплых чувствах. как бы сломать, чтобы сын не стал таким же. поломанным изнутри из-за женщины, что растоптала все чувства, опустила молот, прибивая крылья к земле. отцу некуда спрятаться от воспоминания, тебе некуда спрятаться от воспоминания. непризнанная, твой отец. потеря всего, что ему казалось важным. каждодневная рутина из тренировок, из совершенствования того, что отец называет несовершенным. каждый раз чего-то не хватает. не хватает, неправильно. не так, как хотел бы отец, слишком медленно. ты был другим - не озлобленным на других, помнил как отец из-за злости ударил ту непризнанную. и не хотел такого же повторения, никогда не хотел, чтобы тоже самое произошло с тобой. поднятая рука на женщину, которую ты когда-то любил, поднятая рука на любую женщину, даже чужую. отец воспитывал тебя ангелом, но иногда сам нарушал запреты.

[indent] для тебя же, он выбрал судьбу заранее. всё время старался напомнить тебе, что лилу - хороший ангел, хороший. ученица, что была твоей знакомой, другом, но никак не кем-то другим. тебе не хотелось связывать с кем-либо жизнь, пока в ней оставалась неопределенность. определенность была в единственном. вас стравливали с люцифером, как двух собак, что были голодны. подзуживали, не думая, что вам обоим самим противно от этого. у обоих за спиной были крылья и гордость. гордость треклятая, отравляющая до кончиков крыльев. ты не был сыном сатаны, был сыном учителя, что хотел, чтобы ты добился многого. самое смешное, тебя не били, но ты иногда ощущал себя хуже побитой собаки. если бы раны были видны физически, возможно это было бы проще иногда. чтобы они заживали или же оставались шрамами на коже. возможно, пришло бы понимание, что это столь ничтожно - то, что ты делаешь, чтобы твой отец был счастлив, чтобы тот понимал, чем ты жертвуешь ради него. но отцу было всё равно. он не видел или делал вид, что не видит, даже тогда, в детстве, когда ты обливался слезами.

[indent] смешно, когда тянешься к собственной правде, что недалеко ушел от отца. смешно, что к демонам у тебя нет неприязни. ты не видишь в них врагов. нет, это другое. с люцифером - соперничество, желание выложиться на полную, чтобы почувствовать себя живым. желание, чтобы в небе побыть свободным. геральд всегда поможет советом, даже будучи демоном. ости посмеется, но ты не находишь в смехе холода, как у таких же ангелов, как и ты сам. с мими всегда можно поговорить, не боясь, что с тобой "что-то не то", что "что-то неправильно". да, ты не пьешь, как другие глифт, обходишь даже поезд, чтобы не нарваться на проблемы. твой отец может так вспылить, что потом и другим может не достаться свобода. ты этого не хочешь, от того поезд обходишь стороной, каждое предложение отклоняешь. сколько бы не звали, сколько бы не просили. пару раз почти ругаешься с тем же донни и астром, когда те пытаются дотащить. они не слышат, им смешно. тебе же приходится хлопнуть крыльями, вырывая руки из их хватки. как раз вовремя - в тот момент отец приходит проведать тебя.

[indent] интересно, что было бы, узнай он, что у тебя на сердце. что в голове многое - спутанно, из-за запрета в том числе. ты иногда задумываешься. иногда пропадаешь, обращаясь к шепфа, жаль, что тот не дает ответов никогда. слышит, ты веришь, по крайней мере, что он слышит, но может ты сам не дожидаешься ответов, когда подрываешься со скамьи, а может ответы уже перед тобой, но ты не замечаешь. шепфа молчит, но вопросов всё больше и больше. ты все еще улыбаешься, стараясь не думать о них, хотя те сами впечатываются в голову. интересно, насколько долго еще ты будешь верить в то, что многое, написанное из прошлого - истина, которая нужна всем. истина, что не рушима. истина, что тебе самому кажется неправильной, что разделяет всё это равновесие на правых и неправых. чаще всего неправые, почему-то носят черные крылья, злятся, когда им об этом напоминают. а ангелы пользуются этим. возможно, ты бы тоже пользовался этим, если бы не знал другую сторону медали любви на примере отца.

[indent] - здравствуй, мими, - говоришь негромко, когда видишь её. уже в привычку входит здороваться, улыбаться, говорить. она тоже отлична от многих демонов - намного добрее, чем кажется. намного проще поговорить, нежели с другими. проще завязать контакт, нежели с другими. вторая сторона медали - её отец проштрафился, но он не копил эту злость, не обрушивал на своего ребенка. нет, тут другое. иногда этому можно позавидовать. но нет, ты не завидуешь, просто, радуешься, улыбаясь. иногда улыбаешься как дурак, если честно. должен держать дистанцию, а не можешь. тебя всё тянет, хотя ты знаешь, что в чужих глазах - не ты чаще всего отражаешься.

по требованию

[indent] Дарклинг не любит долго разговаривать. Он умеет говорить красиво, умеет лить мед в уши и плести из слов паучьи сети, из которых с трудом можно выбраться, но с опричниками он предпочитает не затягивать. Все они - солдаты, все они - получают указания, и он никогда об этом не забывает. Кого-то он двигает, позволяя войти в круг своих приближенных [на самом деле, таковых у него нет, и даже собственная мать уже давным-давно не близкий ему человек], выделяет и выдвигает вперед. Один из них, Иван, пользуется особой его любовью, чем гордится, ужасно гордится. Дарклинг порой кривит губы в улыбке, когда ловит его взгляд, и это поощрение ему льстит, он приосанивается, чувствует себя сразу же важным и нужным. Иван действительно важен и нужен, во всяком случае, пока он полезен и верен ему. Каким бы жестоким и прагматичным не был Дарклинг, он понимает, что держать всех в страх невозможно, нужно заставлять себя любить. Самое главное самому не ошибаться, переставлять всех как фигурки на шахматной доске, обдумывая каждый свой ход.
[indent] Гриши уходит, день можно считать завершенным, хотя ложиться спать у него и в мыслях пока нет. Он думает заняться еще кое-какими делами, но их откладывает, когда видит любимицу королевы в военном зале. Видеть ее здесь, в Малом дворце, странно. Она гриша, да, но давным-давно стала собственностью не его, а королевской четы - вначале с нею как с куклой игралась королева, теперь завидующая красоте своей бывшей любимицы, а теперь ею играет король. Дарклинг знает все, до него доходят слухи, и он знает, каким верить, а каким нет. Что из себя представляет Александр III ему известно, он умеет читать людей [не научиться делать этого за то время, что он прожил, было бы странно и глупо, не научись он, то не было бы его здесь живого и здорового], понимает их и знает, что могло привлечь короля. Он ведь сам отметил не только талант девочки, но и ее красоту - хорошенькая как куколка, таких маленькие девочки их аристократических семей поят чаем за маленькими детскими столиками. Из такого ребенка редко вырастает некрасивая девушка, и Женя не разочаровала его, а даже превзошла все ожидания. Она искусная портниха, первая красавица, и даже слезы смотрятся на ее лице красиво.
[indent] Дарклинг умеет быть злым, но умеет он быть и добрым, понимающим, иначе бы не собрал он вокруг себя людей, не смог бы влиять на власть имущих, не был бы лидером, на которого почти молятся. Он обнимает девушку за плечи, поддерживает и подводит к столу, наливает воду в стакан и пододвигает его к ней, сам приседая около нее на корточки. Он гладит ее ладонями по плечам, терпеливо ждет, когда Женя достаточно успокоится, чтобы сделать глоток воды. Когда ее тонкие пальцы сжимаются на дутом стекле, он подает голос:
[indent] - Не позволяй им унижать себя, - говорит он тихо и спокойно, будто бы этими словами действительно может заставить ее поверить в себя и все пережить. На ее возражения Дарклинг только качает головой и продолжает говорить также мягко и спокойно, наклоняясь ниже и стирая дорожки слез с ее щек рукавом своего кафтана. - Если ты скажешь, что больше не можешь этого терпеть, я отошлю тебя отсюда, - она ведь за этим сюда пришла, верно? Она устала и боится, она едва-едва держится, чтобы не сломаться, ей нужна помощь, и помощь она получит. Дарклинг гладит ее пальцами по щеке, заглядывает в мокрые глаза и продолжает говорить, - тебе больше никогда не придется носить эти цвета или ходить по коридорам Большого дворца. Обещаю, Женя, ты будешь в безопасности, - он специально говорит ее имя, чтобы она знала - он помнит ее, даже несмотря на то, кем ее считают и видят. Он помнит всех, кто важен, а она, оказавшаяся так близко к Ланцовы, важна как никто другой, пускай еще и не понимает всей своей ценности для него.

по требованию

Эмма останавливает «жука» напротив дома, выполненного в типичном федеральном стиле: из тёмного кирпича, с пластиковыми, отделанными под винтаж окнами, и тёмной дверь с причудливым орнаментом. Перила лестницы, ведущей ко входу, увиты каким-то растением, а в центре, прямо на поляне возле дома, растёт огромная яблоня.

«Надо же, — мысленно хмыкает Эмма, — яблоня — и в пригороде Нью-Йорка. Киллиан ни за что бы не поверил».

Впрочем, этим вечером Киллиан отлёживается у себя дома, — якобы болеет. Эмма почти уверена, что на самом деле он просто напивается, сидя на своём сальном диване, смотрит тупые передачи по телеку и предаётся жалости к себе, что с ним случается примерно раз или два в полгода. За долгие годы работы с ним она уже давно привыкла к его выкрутасам и желанию просто побыть в одиночестве, не отвечая на звонки и не выходя на связь с внешним миром. Что ж, на самом деле это не такая уж и проблема. Эмме куда проще работать в одиночестве, особенно когда речь заходит о допросах.

Прошлым утром из Гудзона выловили труп некой Кэтрин Нолан. Женщина лет тридцати, завёрнутая в плотный мусорный мешок, всплыла на поверхность воды как раз в тот момент, когда местный рыбак по имени Алексей направил свою лодку к привычному для охоты на рыбу месте. Глупое стечение обстоятельств, как сказал бы Лерой. Впрочем, с подобным ей приходится сталкиваться не впервые. Почти что единственной зацепкой становится Реджина Миллс, — со-владелица фирмы и, по совместительству, лучшая подруга Кэтрин. А, быть может, ещё и любовница, как точно подметил их штатный психолог Хоппер. Они ищут и другие зацепки, однако пока что решают остановиться на главной. Реджина Миллс. У неё есть мотив и, насколько им известно, пока что нет алиби. Известный и старый как мир сценарий: женщина убивает свою лучшую подругу из ревности или жажды власти. Впрочем, в этом ей только предстоит разобраться.

«Я, конечно, не медэкспертиза, — сказал в то утро Лерой, — но умерла мадам от выстрела в голову. Посмотри, какая дырка в башке. Аж тошно! Но вскрытие покажет больше».

Кроме «дырки в башке» на теле убитой также обнаружились многочисленные гематомы, однако без экспертизы сложно сказать, от чего они и когда появились.

Эмма шумно хлопает дверцей, выходя из машины, и звонко гремит ключами, пока идёт ко входу в дом. Этот летний вечер приятно пахнет и кажется на удивление спокойным. Судя по тёплому свету, льющемуся из дома, хозяева не ожидают гостей. Эмма подмечает две тени, то и дело мелькающие в окне где-то в области кухни, и невольно усмехается. Да, ей в очередной раз придётся нарушить чью-то семейную идиллию. Что ж, такая у неё работа, в конце концов. Находить преступников, сажать их за решётку, и — рассказывать плохие новости.

Она громко стучит в дверь, пользуясь специальным молоточком в виде льва, и переминается с ноги на ногу, ожидая, когда ей откроют. Оглядывается по сторонам, подмечая, что район этот — далеко не самый дешёвый. Аренда подобного дома стоит, наверное, больше, чем вся её крохотная квартирка на окраине «Адской Кухни».

[float=right][/float]
Когда дверь наконец распахивается, Эмма ненадолго зависает, потому что предстаёт перед ней весьма симпатичная шикарная женщина, облачённая в синее облегающее платье, которое отлично подчёркивает каждый изгиб её тела и приподнятую аккуратную грудь. А ещё она на каблуках. Эмма едва ли представляет себе, как вообще можно носить каблуки, но чтобы делать это дома… Она прочищает горло.

— Мисс Миллс? — Дожидается кивка и вынимает из кармана чёрной кожаной куртки удостоверение. — Детектив Свон. Вы подозреваетесь в убийстве Кэтрин Нолан. Ответьте, пожалуйста, на парочку вопросов.

запах канализации, кажется, въелся даже в кожу. джеймс может часами стоять в душе, тереть кожу жесткой мочалкой до красных пятен, до боли, обливаться до рези в глазах шампунем, повторять это по нескольку раз, словно обряд, но итог будет один и тот же. все усилия тщетны. даже если человеку покажется, что от него пахнет приятно, кофе, сигаретами и блядскими фиалками, он будет чувствовать совершенно другое, и в этом заключается главная причина по которой он ненавидит свою волчью сущность всеми фибрами проклятой души. острый нюх помогает в охоте, в бегстве, в жизни же он доставляет только неудобства. джеймс может сказать из чего конкретно сделана его шаурма или что повар ел еще вчера по его запаху изо рта, приглушенного зубной пастой. аппетит от этого сходит на нет, и до очередной охоты на свежее мясо барнс кусает локти, пытаясь заткнуть урчание пустого желудка. человеческая плоть пахнет не столь же приятно, но на вкус она лучше дохлой собаки или же серебрянных пуль охотников.

охотники — вспоминает джеймс всегда, выходя из дома, натягивает капюшон до носа, скрывая вечно горящие желтым золотом глаза, горбится, пытается сойти за человека. он знает, что каждый визит на поверхность может закончится плачевно, не он первый не вернется к вожаку, не он первый попробует на вкус сталь клинков и смертельный яд пуль. это должно всегда останавливать, вбивать в мозги горящее красным предупреждение, что в городе хозяева совсем другие, что кровопролитная война закончилась их поражением и загнала в ничестоты канализации, а охотников в золотые дворцы и высшие общества людей. он помнит об этом всегда, лишь изредка позволяя себе идти по грани, балансировать на острие ножа. последнего охотника ему посчастливилось загрызть, оставить тело под палящими лучами солнца, превратившими его в кучку пепла, который быстро развеял ветер. единичная акция победы, дальше лучше не будет. выходя из квартиры на краю города, злачном обиталище наркош и поехавших больных, он прекрасно знает, что в этот раз ему может не так крупно повезти.

не повезет — подсказывает чуйка, нос улавливает весь смрад погибающего района большого города. люди здесь павшие, и есть их дело последнее, мясо может быть отравлено болезнью, веществами или ненормальным сочетанием обоих деффектов. здесь не охотятся, брезгуют, чистое мясо есть приятнее, охотники предпочитают юных девственниц и младенцев, волки тех, кто может оказать хоть какое-то сопротивление. джеймс не любит людей жалких, слабых, охота на то так зовется, что планируется загонять жертв в угол, рвать их острыми зубами. раньше это давалось проще, раньше вампиры не смели переходить в ряды геноцидников, желающих истребить мешающий им вид. все меняется, когда силы достигают равных показателей, и в войне оба вида теряют кучу сородичей. потери вампиров по сравнению с потерями джеймса — жалкая цена за победу. они уничтожают все, что имело для него значение, превращают в волка без имени и рода, а после живут спокойно. джеймс предсказуемо злится и идет своей смерти взглянуть в глаза, терять ему все равно нечего.

а повод для вылазки находится важный. своих они так и не сжигают, им не достаются тела как проигравшим. охотники сами решают как издеваться над телами, кому отрезать голову, кого превратить в чучело, кого оставить с выпущенными наружу кишками в знак предупреждения. к мертвым они относятся неуважительно, джеймс тело своей сестры так и не находит. о ребекке у него лишь пару напоминаний: серебрянная пуля на груди, обжигающая каждый раз при соприкосновении с кожей, и пара выцветших фотографий детства. охотники лишают его права попращаться, но не могут украсть у него возможность почтить ее память кружкой рома. пирс хмурится, провожает его недовольным взглядом, называя все это очередной попыткой сдохнуть и наконец успокоиться. вожак рычит, скалит зубы, кидается, но не может ему запретить, хотя минут тридцать распинается на каких крюках он повесит джеймса за выход на поверхность. только кричит, никто его не останавливает по итогу. никто бы и не смог.

джеймс добирается до бара в центре города, с неоновой вывески названием обещает девятый круг ада и хороший ром. бармен приветливо махает рукой, отвлекаясь от чистки стакана, сразу же набирая до краев стакан и ставя перед джеймсом, только занявшего высокий стул у самого края. пробует осторожно, ожидая будто бы отравы из аконита, выдержки серебра в напитке. на языке растекается приятный вкус — все еще не несущий смерть. джеймс хмурится, пьет дальше, особо не обращая внимания на происходящее вокруг. кружка идет за кружкой, по телевизору показывают какой-то матч, заставляющий мужчин то вскинть победно кулак, то с оскорблениями заливаться очередной стопкой.

он расслаблен, спокоен. чуткий нос улавливает запах волчьей крови, и будь проклят этот дар, несущий собой только проклятье. от чужака в тени бара веет смертью, голодом и кровью, и он не обещает ничего хорошего этим вечером. джеймс скалится, допивает бокал, радуется такой удачи или же невезению — как пойдет. когти тянут фантомной болью, еще не прорываются через человеческую оболочку, он хочет завыть в голос на полную луну и отдаться животной натуре. для старика это забавная игрушка, с годами зов полнолуния становится тише, и терять самообладание уже моветон. время охоты наступает после скорби, и охота идет на того, кто ее начал.

покидая бар, он платит бармену немного больше положенного и просит доставить на столик заказ. перед охотником издевкой ставят кровавую мэри.
охотника сегодня загонят в угол.
на холодную луну джеймс не воет, но смеется в ее печальном свете, готовя свою ловушку.

— иди за мной, ковбой.