олег волков был мертв.

мертвым его признал суд в городе санкт-петербурге, исходя из данных, полученных от посольства россии в сирии (ссылаясь на обстоятельства, угрожающие смертью или дающие основание предполагать гибель от определенного несчастного случая, несчастный случай горит тремя взорванными машинами, где кроме олега волкова погибает еще много людей и двое местных, но опознать эту смешанную кучу горелых костей и зубов сложно, никто этим не хочет заниматься в охваченном страхом и войной дамаске, даже не ясно, сколько в пластиковом пакете на самом деле человек); заявление подала некая гражданка с пропиской в городе кемерово, мутная седьмая вода на разбавленном киселе по линии нины волковой, потому что некой гражданке очень хотелось получить в наследство большую комнату с эркером в центре питера, а больше двадцати лет назад совсем не хотелось возиться с сиротой, да и куда его, в хрущевку тащить, своих по лавкам семеро; в бывшей его военной части в личном деле поставили аккуратным оттиском "погиб", и из "запасников" убрали гнить в архив. но комната, в которой нина волкова вешала на стены вырезки из журналов, танцевала в новогодней мишуре и из окна где была видна крыша мариинки, ей так и не досталась. "сергей дм-" паша сбивается в своем длинном, полном деталей, рапорте на "дмитриевиче" (наверное, вспомнил, как настойчиво просили его "просто сергей, хорошо?", почти по слогам, будто с ребенком, "сер-ге-й"), "сергей ей денег заплатил. она в кемерово дом купила".

олег волков был мертв, а сергей разумовский откупался от смутно знакомой голосом в телефоне и поздравлениями на новый год вздорной провинциальной бабы, не давая ей получить вечно закрытую, сырую комнату в ветхом доме в коломне, в которой никто не жил и в которой, смирившись, гнили вещи, старые фотографии, школьные тетради, и негативом с пленки, фантомами - нина и ее олежа.

"дальше" говорит олег. они сидят посреди общей кухни в хостеле на лиговском проспекте, в раковине скисает грязная общая посуда, по стенам бегают мелкие тараканы, в комнатах на восемь, четырнадцать, двадцать живут те, кто наскребает триста рублей на койку, кто работает на стройке, кто называется чужим именем, кто приехал из ближнего зарубежья на заработки и ходит в вестерн юнион отправлять переводы, и в отделениях уже любезно развесили плакаты на таджикском. олегу скрываться не нужно: он мертв, а игорь волков, чьи документы у него лежат в рюкзаке, жив, даже обладает местной пропиской и штампом из загса. (игорь волков остается там, в боевом лагере в сирии, и говорит сказочно на прощание: авось свидимся еще).

рут поправляет очки, оглядывается на двух пропитых помятых работяг, потягивающих пиво прямо из пластикового горла (правилами распитие спиртных напитков было запрещено, но всем было плевать, и от того в комнатах вечно стоял перегарно-кислый угар), и задает тот вопрос, который никто из своих так и не решился волкову задавать: "олег, а что с ахмедом?". он бьет кем-то оставленной зажигалкой по столу, коротко отрезает: "погиб. дальше".

безобидное детское восхищение сергеем томскому сейчас мешало. он запинался, втягивал обритую голову в худые птичьи плечи, вздыхал и проваливался в собственные же паузы, как в ловушки. казалось, ему физически больно говорить в одном предложении про чумного доктора и разумовского. волков только слушает, раздражающе продолжая стучать зажигалкой, не задает вопросов и не хочет знать сейчас больше, чем нужно. рут подготовил ему файлы, собранные и систематизированные, их олег читает по ночам, пока общую комнату трясет чужим храпом. перед тем, как уйти (паша извиняется робко, говорит, что черри - крошечная такса, взятая тогда им из дома семенова, - не любит быть дома один), рут долго возится со шнурками на лестнице, переступает с ноги на ногу и выпаливает: "согласно показаниям грома, ну ты почитаешь, он думал, что это ты делаешь. он думал, что ты жив"
майора грома, проводившего арест сергея разумовского, тоже зовут игорь.

проходит время, успевают почти исчезнуть солнечные ожоги, полученные под злым сирийским солнцем. затянуться сухие обезвоженные раны. олег над грязной раковиной подстригает бороду, и, наконец-то, начинает узнавать себя в зеркале, сверяется с наручными часами (рут говорит: нужны деньги, большинство счетов и активов "вместе" было арестовано, фас влезла с собственной проверкой, все структуры, кто мог, набросился на столь лакомый кусок, и олег использует резервные - подготовленные разумовским на всякий случай, - счета; в операцию посвящены только шестеро, включая пашу, все четверо - бывшие сослуживцы, растворившиеся на гражданке, выживающие в частной охране, рут влезает в обсуждение и предлагает: "может быть, вертолет?", уворачивается от летящего в него блокнота: "комиксов начитался что ли? какой, блять, вертолет?" - олег про себя думает, что вертолет, яхта, подводная лодка, ядерный ледокол, все, что потребуется), и знает, что пора.

охране в больнице больше, чем обычно, но недостаточно, чтобы остановить: под окнами главного корпуса на стороне фонтанки все еще собираются редеющими толпами люди, требующие освобождения убийцы и скандирующие "перемен!", но они хорошо подготовлены. фальшивые ксивы и скучная, похожая на линялую волчью шкуру, форма. чтобы пройти через пропускной пункт, достаточно этого, один остается перетереть с дежурным, покурить, а в нужный момент четко и без лишних движений, как в фильмах с автоматными очередями, выстрелить один единственный раз. оружие они достают по каналам, оставшихся от ахмеда - волков находит это ироничным, что артем, которого он оставляет в сирии умирать, все-таки помогает им сейчас седьмым.

охранник спрашивает у них документы, и олег просто стреляет. даже с глушителем звук громкий, как хлопок в одиноком зале, и тело валится тяжело, как набитый мешок, волков просто переступает через него, и объявляет: "восемь минут". от подкупленной медсестры они точно знают количество санитаров на ночной смене - их вечно не хватает, - что дежурят посменно и только двое, и согласно четкому плану уже через полторы минуты олег снимает с чужого пояса ключ.

он читал все, что руту удалось вытащить из базы больницы (рубинштейн, как говорят, был выше того, чтобы сам заполнять истории болезни, вместо него этим занимались медсестры, допускающие в тексте цепляющие глаза ошибки), поэтому заходит осторожно. он действительно видит вместо того потрясающе красивого, полного живой энергии человека, которого он оставил всего год назад в зоне вылета пулково, - растревоженную диковатую птицу, в основном белую из-за смирительной рубашки, с полинявшими рыжими волосами. против воли звучит голос паши тогда, на лестнице хостела эконом: "он думал, что ты жив"

олег осторожно опускается на корточки - сережа сидит на самом краю кажущейся очень неудобной кровати, он всегда так делал, когда хотел занимать как можно меньше места, когда боялся, что занимал чужое, - мягко, чтобы не спугнуть (на это время было), касается его лица, убирает с глаз рубленные пряди волос. а потом просто прерывисто, но осторожно, чтобы жесткой бородой не расцарапать ему лицо, коротко целует.

[status]бейся, сердце, время биться[/status][icon]https://i.imgur.com/ddrRJTE.gif[/icon]

Отредактировано Oleg Volkov (2021-05-17 22:03:45)

только восемь минут: войти, забрать из ветхого и насквозь больного здания (что когда-то было усадьбой демидовых, проданной за долги под крики, жесткие вязки, парусинные смирительные рубашки и сложные диагнозы для тех, кто был болен и душой и разумом) объект, покинуть территорию до того, как это заметят; восемь минут на тщательно скоординированные, отработанные на многочисленных учениях по освобождению заложников действия, где нет ни одной секунды на шаг в сторону и тщательно учтены немногочисленные риски (разоруженного чумного доктора, обезоруженного сильными психолептиками сергея разумовского больше не боятся, убирают из больницы цепи охраны, новости находят себе другого героя, и редеет когда-то многочисленная - армия, - толпа с протестными лозунгами, когда-то он сам говорил на конференции в честь первых версий "вместе": людская память коротка, и красиво и страшно слушать чумного доктора с безопасного экрана своего устройство, а сейчас истончившийся до птичьих полых костей, потухший изнутри спичкой, слабый он больше никого не вел за собой и никого не пугал). восемь минут. в голове у олега отсчет точнее, чем на наручных часах, спрятанных под рукавом водолазки.

за восемь минут можно бесконечно цепляться за рукав куртки волкова в пулково - нехитрыми, будто случайными жестами, поправить, убрать невидимую пылинку, хлопнуть по руке, ими сережа всегда восполнял невозможность открытых проявлений чувств на публике. за восемь минут можно сыграть быструю партию в шахматы, мат в семь ходов, больше времени уходит на то, чтобы расставить фигурке по доске, олег даже не пытается. за восемь минут перестрелять все пустые стеклянные бутылки, как в тире, и долго слушать радостный восторженный звонкий смех. восемь минут простоять в пробке на развязке, и на плечо ложится тяжелая бедовая голова, слабо и сладко пахнущая ненавязчивой отдушкой шампуня. всего восемь минут - разумовский никогда не считал время, потому что думал, что у них его много. олег, будто зная, всегда вел счет даже секундам, как смотрят, на сколько получится задержать дыхание. пески сирии восточной мудростью учат еще большему смирению.

восемь минут, в которые нужно не только зайти и выйти, но и убедить другого человека в том, что ты жив. что ты дышишь, что солнечные ожоги только успели сойти и оставить ровную, слишком темную кожу. ему сейчас приходится сохранять спокойствие ради них двоих - не поддаться эмоциям, горькому и болезненному чувству дежавю, которое волоком тащит в дом семенова, где пусто гавкает его такса и пахнет паленым, к палате в мариинской больнице, и тому, что было потом. пока сережа подбирается весь, замирает, впадая в почти транс, закрывает глаза, сжимает бледные губы, волков приказывает себе быть спокойным. не делать никаких слишком резких движений. не давить истекающим временем.

он снова поздно - как в случае с семеновым, как и в радуге, когда на разумовского накидываются втемную всей стаей, используя кулаки, трусливые пинки, даже зубы-укусы с кривым прикусом, - но он пришел. это не боевик и не комикс, которые так любит читать паша томский (по наивности думающий, что действительно можно протащить по воздушному пространству санкт-петербурга вертолет и посадить его почти что в центре города), это реальная жизнь, и между ними встают не расстояния даже, а обстоятельства той страшной непреодолимой силы, которые могут сломать. олег мысленно просит прощение за то, что не пришел раньше, за эту темно-фиолетовую полосу на шее, которую невозможно спрятать, даже если по-птичьи втянуть голову в плечи, за то, что сережа сейчас говорит сложную для себя фразу со старательностью отличника "погиб в сирии".

взгляд олега соскальзывает с обезображенной кровоподтеком шеи в сторону, направо и по диагонали вверх, будто он видит что-то за белой сгорбленной спиной. это только всполох, игра мигающей под потолком лампы. он запомнил наизусть все то, что называлось у доктора рубинштейна "течением болезни", и знает, что не может использовать их общие воспоминания в качестве доказательств. тайные места для поцелуев (сережа смешно зажмуривается, надувает щеки, выпячивает губы, и сначала поцелуи выходят неловкими и слишком влажными), загадки сфинксов на египетском мосту, под чьи лапы они прятали записки, дома в карелии, где непременно плохо ловила связь, ночи напролет с "улицей разбитых фонарей", сладкое мороженое с еловым вареньем, следы от наручников, которые потом прятались под браслетом смарт-часов, если это знает сергей, значит знает и то, что сидит у его в голове, как раковая опухоль, то, что называют птицей, то, что пользовалось волковым, чтобы наспех маскировать запах горящего мяса от рыжих волос.

- тогда, в пулково, мы виделись в последний раз, помнишь? - олегу хочется взять сережу за руку, за знакомые пальцы, вечно отбивающие по клавиатуре стройный ритм кода, но руки его надежно спрятаны в длинных туннелях кипенно-белой рубашки, а достать нож волков пока не решается, боится спугнуть, как больную птицу. сложно было забыть, как, будто в дурном предчувствии, будто зная, что они не увидятся теперь долго (и было близко к страшному никогда), разумовский так же долго не отпускал его рукав, а потом и вовсе, в узком неприятном пространстве туалета, заставил его снять куртку и свитер, и весь превратился в жаркий, жадный бело-рыжий клубок из игл и нервов, требующий всей любви, которую только можно получить до того, как закроется регистрация на рейс. - смотри.

олег отводит в сторону куртку, поднимает вверх тонкую водолазку, показывая затянувшийся некрасивыми рубцами ожог, будто крупные застывшие белые вены, или черви, розово-белая кожа здесь полностью потеряла чувствительность.

- мы с ахмедом вышли из машины за две минуты до взрыва, меня задело. на нем не было даже царапины. - дергает ворот, показывая розовый росчерк над ключицей. - удар ножом в тренировочном бою. а это от макарова. - решительно закатывает рукав, на предплечье круглый свежий след от пули, еще не успевший сойти до бледного воспоминания. - помнишь? их не было.

олег чутко оглядывается на легкий скрип шагов: на пороге стоит один из его людей, с домашней и теплой фамилией котов, и поднимает вверх руку с циферблатом часов. раздражающе щелкает пузырьком жвачки (жалуется, что недавно бросил курить, и теперь тянет жрать). волков поднимает вверх ладонь, одним движением показывая, что ему нужно больше времени. достает нож, ловко провернув его между пальцев, словно старается отвлечь ребенка фокусом, и берется за первый из (очевидно, что слишком туго, будто специально) затянутых ремней:

- я помогу тебе это снять, хорошо? - наклоняет голову так, чтобы перехватить мутный и мучительный сережин взгляд; боль выглядит так, звучит так. - посмотри на меня.

Отредактировано Oleg Volkov (2021-05-24 16:10:37)