Месяц.

Примерно столько требуется ей, прежде чем начать выходить из дома.

Она общается с Белоснежкой и Прекрасным, со своими родителями, но даже несмотря на их заверения в том, что они простили её, — она им не верит. Эмма видит в их глазах недоверие, видит, как Снежка прижимает Нила к груди, словно боясь, что Эмма в любой момент захочет его отобрать. Она видит за их улыбками осуждение, боль, вопросы. Они хотят знать, почему она не обратилась к ним за помощью, почему отталкивала их. Но не спрашивают напрямую. Да впрочем, Эмма и не знает, как объяснить им это. Она сама не до конца понимает тьму внутри себя. Не понимает, как сильно извратились её желания, — и даже то, что могло бы быть безобидным, превращалось в опасное оружие или одержимость.

И это пугало больше всего. Тот факт, что все эти желания принадлежали именно ей, несмотря на то, что тьма извратила и выкрутила их наизнанку.

Даже Генри поглядывал на неё с опаской; говорил, что она должна искупить свою вину поступками, а не попытками исправить прошлое или найти способ, как повернуть время вспять. Да, последнее ей не раз приходило в голову, — сразу после зелья забвения, разумеется, но это было бы слишком просто. Вот только ни то, ни другое было невозможно. Она не могла вернуться назад и не позволить себе сделать то, что сделала. Все книги, которые она перечитала, говорили о перемещениях во времени только то, что это исключительно опасно, тяжело и практически невозможно. Более того, — это тёмная магия. А уж к чему, но к ней Эмма боялась даже подходить.

Что, впрочем, не отменяло её спонтанной магии. Иногда она просто исчезала, только лишь подумав о том, чтобы исчезнуть. Иногда у неё в доме появлялась куча еды, стоило только захотеть её; на прошлой неделе Бабушка закатила ужасный скандал, когда с её кухни пропало почти полсотни пончиков. Эмма пыталась их вернуть, когда они только появились, но ничего не вышло. Так что она просто втайне перевела бабуле сумму с каждый чёртов пончик, надеясь, что такого позора с ней больше никогда не случится.

Но главным её страхом была именно Реджина.

Эмма просмотрела каждую картину в подвале, который когда-то принадлежал Тёмной, но так и не решилась сжечь ни одну из них. С одной стороны, эти картины напоминали ей о том, кем она была. С другой стороны, это была Реджина, а портреты казались вполне неплохими. Она понятия не имела, что собирается делать с почти сотней полотен, на которых изображена Реджина в самых разных позах и с самыми разными эмоциями, но точно знала, что хочет оставить их себе. Возможно теперь это единственное, что будет у неё от Реджины, потому что едва ли они смогут вернуть их дружбу; вернуть всё, как было раньше. Эмма не сможет даже вернуть ей её истинную любовь. Она сама дала Робину поисковое зелье, а тот вернулся с женой и поселился на опушке леса в маленьком домишке. Он, Мэриан и маленький Роланд. Они, кажется, были счастливы, хотя Мэри-Маргарет и рассказывала, что Робин предпринимал несколько попыток помириться с Реджиной. Что ж, на её месте она бы тоже вышвырнула его за порог, вот только проблема в том, что их ссора на её совести. Это из-за неё Робин вообще поссорился с Реджиной и отправился на поиски жены.

И всё потому, что она захотела разрушить их счастье, руководствуясь собственными эгоистичными мыслями. Тьма внутри неё хотела присвоить Реджину себе. Сделать её полностью своей. Вот только и от любви там было одно лишь слово.

Так что всё, что оставалось Эмме, — смотреть на эти портреты и пытаться придумать, как всё исправить. Вернуть хотя бы каплю её былого доверия, которое теперь разлетелось в щепки, и… Это кажется даже более болезненным чем всё то, что она успела натворить. Она даже по монашкам так не скорбит, как по Реджине и тому, что между ними было. К тому же, как выяснилось, большинство монашек им всё же удалось каким-то образом спасти.

В конце концов, спустя месяц Эмма всё-таки решается выйти из дома. Она неуютно кутается в куртку, проходя по улицам городка и видя на себя то удивлённые, то презрительные взгляды, и почти бегом добирается до кафе «У Бабушки». Последняя встречает её хмурым взглядом:

— У нас здесь тьма не приветствуется, так и знай! Хоть Белоснежка и сказала, что всё позади, но если я хвачусь ещё хоть одного пончика…

— Да, простите, — бормочет Эмма, спешно скрываясь с её глаз. Она хочет поговорить с Белль. Та — единственная, кто знает, каково это.

Она, конечно, не Реджина, и всё же она сталкивалась с тьмой не раз и не два; она отлично знает, как справляться с этим, также как знает и то, каким образом боролся и справлялся с тьмой мистер Голд. Такие знания неподвластны даже Арчи, которого родители подсылали к ней с неделю назад.

Психолог не слишком помог. Сказал только, что случившееся, по большей части, не её вина. Вот только он не знал, как это ощущалось изнутри, так что Эмма просто не могла ему верить. Оставалась только Белль.

Последняя рассказала и вправду много. О том, как сложно отделить тьму от реального человека, о том, что далеко не каждому это удаётся. И успокоила тем, что Реджина наверняка знает, что это. А потом она предложила Эмме отправиться в Нью-Йорк или Бостон, чтобы пожить вдали от всего этого. Привести дела и мысли в порядок, и это показалось ей отличной идеей. Белль права, — единственное, что она может сделать, это дать себе и остальным время. Может быть, это побег, но исправить она уже ничего не может, а собирать себя заново — слишком долгая задача.

Эмма прощается с Белль и уже собирается встать, когда видит застывшую в проёме двери Реджину, и, сама того не осознавая, снова испаряется в клубах серого дыма. Ей страшно и она до сих пор не готова говорить с ней о случившемся.

— Эм, Реджина… — Белль нервно вертит головой, пытаясь понять, куда вообще делась Эмма, но после понимает, что та просто растворилась в воздухе. Ничего особенно. Голд, конечно же, тоже так делал, когда не хотел никого видеть или кому ему было слишком стыдно за содеянное. Правда, окончательно от тьмы он избавился совсем недавно, а вместе с тьмой ушла и его магия, потому отныне он не мог просто исчезнуть у неё из-под носа, и за полтора месяца Белль успела отвыкнуть от этого. — Эмма хотела… узнать, как всё исправить. Как справиться с тем, что причинил боль самому дорогому человеку.

Белль протягивает руки и мягко улыбается, касаясь пальцами рук Реджины. Теперь, когда от зла очистилась даже сама Злая Королева, Сторибрук кажется спокойным и тихим местом, где люди могут просто поговорить по душам. И Белль это определённо нравится.

— Тебе наверное сказали дать ей время уже тысячу раз, и, поверь, я чертовски тебя понимаю. Это ужасно бесит, — улыбается Белль, заглядывая ей в глаза. — Но по правде говоря — это единственное, что вы обе можете сделать после случившегося. Она винит себя за то, что случилось, пока она была Тёмной, ты винишь себя, потому что допустила всё это. Я знаю, мы с Румпелем проходили это сотню раз. Поверь, вы не выстроите доверие заново, пока всё это происходит, а все вокруг только и делают, что напоминают вам о случившемся. Посмотри вокруг, тут же везде напоминание о смерти монашек, и это правильно, просто… Это триггер для вас обеих. Я не знаю, куда делась Эмма, но, скорее всего, собирает вещи…

Эмма перемещается в домик и тут же накрывает лицо руками.

Ей стыдно за то, что она сбегает, стыдно за то, что собирается сбежать снова, в этот раз, возможно, навсегда. Но куда больше её пугает взгляд Реджины, — злой и недоверчивый, — словно этим взглядом она спрашивает: «Как ты смеешь появляться здесь после всего, что натворила?»

Ненависть Реджины пугает её больше всего остального.

Она смогла бы пережить ненависть родителей, всего города, смогла бы пережить даже ненависть Генри. Но Реджина?.. От одной только мысли у неё подкашиваются колени и начинает тошнить. Нет, этого она точно не сможет пережить. Уж лучше навсегда скрыться с её глаз и больше никогда не показываться, чем переживать всё это снова и снова, пока боль окончательно не сведёт её с ума.

Рано или поздно Реджина отойдёт и, возможно, даже простит её. Когда снова сможет быть с Робином и обретёт своё «долго и счастливо», когда они смогут зажить одной семьёй. Вот только она понятия не имеет, как всё исправить. Как заставить их снова быть вместе, если оба они слишком гордые и последнюю, кого будут слушать, — это её саму?

Эмма быстро пересекает хижину и отыскивает дорожную сумку. Вещей у неё не много, большая часть точно сможет уместиться в «Жуке». Наколдованную когда-то машину она сожгла, о чём сейчас сожалела, — на ней она быстрее добралась бы до аэропорта, да и вещей поместилось бы больше. Во всяком случае, она могла бы прихватить с собой все эти картины, — как напоминание о том, что Сторибрук действительно был, но остался позади.

Она пишет короткое сообщение родителям о том, что ей нужно время и что она собирается пожить в той квартире в Нью-Йорке, после чего принимается спешно собирать вещи. Ответ Снежки она, разумеется, не читает, но знает, что родители с сыном придут к ней попрощаться чуть позже. А пока ей нужно собраться, если она хочет успеть на сегодняшний рейс.

Эмма складывает всё самое необходимое. Белль права, — всё это не исчезнет само по себе, а сбежать и спрятаться ото всех, не видя напоминаний о случившемся, — самый верный способ. Пока что она просто не чувствует, что может вернуться. И не знает, сможет ли когда-нибудь. Если Реджина могла жить со всем, что случилось, и смотреть в глаза своим бывшим врагам, то у неё просто нет на это сил.

Она уже направляется к выходу, когда слышит сбоку хлопок телепортации и вскрикивает, шарахнувшись в сторону и врезаясь плечом в дверной косяк. Широко распахнув глаза, она наблюдает, как посреди комнаты появляется Реджина, и тяжело сглатывает, удивлённо глядя на неё.

— Реджина?.. — выдыхает она, роняя сумку с вещами. Реджина — последняя, кого она ожидала увидеть сегодняшним утром.

Она оглядывает Реджину с ног до головы, пытаясь понять, в каком та настроении.

Вроде бы, выглядит как обычно. Не в своём обычном мэрском костюме, хоть и по-прежнему в идеальном. И хоть Эмма и боится её гнева, присутствие Реджины рядом странным образом успокаивает. Становится как будто бы легче, и на мгновение даже кажется, что вдвоём они смогут со всем справиться, но… Она вновь вспоминает, что сделала, и внутри всё холодеет от вины и ужаса.

— Извиниться? — повторяет за ней Эмма одними губами.

Белль говорила о том, что Реджина также может испытывать вину за случившееся, но тогда Эмма с трудом в это верила. В конце концов, Реджина та, что прошла через тьму и та, что знала себе цену. Вряд ли, думала Эмма, она станет винить себя за то, в чём совершенно точно не виновата. В крайнем случае она найдёт виноватых на стороне, — саму тьму, например; но чтобы винить себя?

— Я не…

Эмма беспомощно открывает и закрывает рот, а затем отводит взгляд в сторону, не зная, что сказать. Конечно, она хотела увидеть Реджину, но в то же время боялась смотреть ей в глаза. Её ненависть — это то, что она точно не смогла бы пережить. Её злость и недоверие, её обвинения. Эмма переходила через это сотни раз, но теперь всё иначе. Теперь она и сама себя ненавидит, и именно потому злость Реджины кажется ей такой пугающей. Впрочем, как и злость остальных, но с этим она может смириться и даже жить.

— Реджина, тебе не за что извиняться, — выдыхает она наконец, опуская взгляд на сумку с вещами. — Я не не хотела тебя видеть, я просто… Мне было страшно. Я… не знаю, как можно извиниться за то, что я сделала, после того, как причинила тебе столько боли. Но сильнее всего… — Она шумно сглатывает, не поднимая взгляда на Реджину. — Сильнее всего я боюсь, что ты никогда не сможешь меня простить, — заканчивает она шёпотом.

Это признание даётся ей с трудом. Думать об этом — одно, но говорить вслух… То же самое, что сделать это правдой, собственной реальностью. И оттого бессилие снова наваливается на неё, а решимость уехать лишь растёт. Тем не менее, она не двигается с места. В конце концов, ярость Реджины будет оправдана, так что она сможет принять это «наказание», что бы там она ни придумала.

Она может даже ударить её, — и это будет вполне заслуженно. Эмма готова к этому. Готова к её ярости, крикам, обвинениям. Но только не к тихой ненависти, от которой она так старательно бежит всё это время.

Весь этот месяц она не позволяла себе слёз, но теперь чувствует, как они подступают к горлу и как подкашиваются колени. Эмма обнимает себя руками за плечи и опускает голову.

— Прости, — сдавленно шепчет она. — Я знаю, что просто слов будет недостаточно, но я не знаю… я не знаю, как всё исправить.

Эмма кусает щеку изнутри. До боли, — лишь бы чувствовать что-то, кроме сжимающегося сердца.

Конечно, она спасла её по собственной воле. И сделала бы это снова и снова, если бы потребовалось. Это — единственное, о чём она не жалеет. Спасти Реджину от Тьмы значило также сохранить ей жизнь, и Эмма не представляет себе этот город и эту жизнь без Реджины. Думать о том, кто тут прав, а кто виноват — бессмысленно.

И в каком-то смысле слова Реджины имеют смысл, — о том, что тьму внутри невозможно контролировать. Да вот только тьма питается желаниями того, в сердце которого сидит. И все эти разрушения — её руками, её желаниями и её мыслями. Так или иначе, — и не важно, тьма это или нет. Будь это правдой, — любой злодей мог запросто исправиться, и все его прошлые поступки быстро бы забывали.

— Ты не понимаешь… — шепчет она. — Это я хотела, чтобы Робин ушёл. Я хотела, чтобы он оставил тебя в покое. Это исключительно моё желание, а не тьмы, которая была во мне. Будь оно иначе, и ничего из этого не случилось бы. — Эмма замолкает, поджимая губы. — Я разрушила твоё «долго и счастливо», потому что не хотела делить тебя с Робином. Я… Это моя рука сжимала сердце Голубой Феи, и моя рука его раздавила, потому что я хотела избавиться от света и от влечения к тебе. Я убивала только потому, что мне было больно, и это… Не тьма, понимаешь? Тьма — всего лишь инструмент и катализатор. Но всё, что я делала, извращённые желания меня настоящей, и я не хочу, чтобы люби вокруг думали, будто это не так. Будто это мифическая Тёмная решила поразвлекаться, потому что это не так, всё случившееся — моя вина. Я отлично понимала, что происходит, никто не захватывал мой разум. Я до сих пор помню каждое своё слово и каждое своё действие. И я не верю, что ты сможешь простить меня, потому что я буквально сломала всё, что могло бы сделать тебя счастливой.

И себя в том числе.

Эмма шумно выдыхает и всхлипывает. Ей стоит огромных усилий просто поднять взгляд и посмотреть Реджине в глаза, чтобы узнать, что она думает обо всём этом.

— Ты права, я собиралась убежать. Потому что… — Она тяжело сглатывает и вновь отворачивается, а затем аккуратно берёт Реджину за руку и ведёт в сторону подвала, уставленного многочисленными портретами её же. — Посмотри на это. — Эмма обводит рукой комнату, указывая не только на картины, но ещё и на коробки для сердец. — Я избегала тебя, потому что… Я собиралась забрать сердце твоё и Генри, а потом уничтожить Сторибрук. Думала, что это единственный способ заставить тебя и его быть со мной. — Она мелко дрожит, снова обхватывая себя за плечи и, не устояв на ногах, присаживается на ступеньку, ведущую в подвал. — Я думала, ты будешь ненавидеть меня. Ты должна ненавидеть меня, Реджина.

Эмма замолкает, слушая её и понимая, что в этом тоже есть смысл. Настоящая она никогда не стала бы мешать счастью Реджины или убивать монашек. И, тем не менее, разве это отменяет тот факт, что она желала этого? Желала больше всего на свете, и в тот момент всё это казалось настолько простым и правильным, что по спине бегут мурашки. Эмма множество раз прокручивала в голове собственные желания, и каждый раз ей становилось не по себе. Тот факт, что это были её собственные чувства, ломало её, уничтожая изнутри, и единственный человек, который мог бы ей помочь, ненавидел её. Во всяком случае, она так думала.

Теперь, похоже, всё иначе. Ей так или иначе придётся жить с тем, что она сделала. Но, во всяком случае, Реджина не убегает от неё в ужасе, и это уже внушает надежду.

Она хмыкает, когда та снимает кардиган, оказавшийся её красной курткой, и прижимает ткань к себе. Как что-то единственное, что делает её собой.

— Когда я была Тёмной, думала, что ты её ненавидишь. — Эмма кивает на красную куртку. — Поэтому думала от неё избавиться. Может, это не лишено смысла, ты даже замаскировала её под кардиган, — усмехается она, поднимая взгляд на Реджину. Та выглядит так, словно собирается свернуть ей шею, и Эмма улыбается чуть шире, хоть губы и выглядят слишком бледными. — Я шучу. Просто…

Она замолкает, вновь опуская голову.

— Я так хотела понравиться тебе. И мне казалось, что ты никогда… — Она сглатывает, но всё же выталкивает из себя слова: — Что ты никогда не полюбишь меня прежнюю. Настоящую. Поэтому Тёмной я считала себя настоящей. Без всех этих недостатков, которые ты постоянно критикуешь, и… Я бы не вырвала тебе сердце никогда. Потому что я… Я люблю тебя, — заканчивает она шёпотом, боясь поднять взгляд.

Эмма с силой сжимает скрипящую ткань куртки и прижимает её к себе, словно она может стать щитом. Защитить от гнева или непринятия Реджины. Та наверняка решит, что это полная нелепица. В конце концов, Эмма не припомнит ни единого раза, когда Реджину тянуло бы к женщинам. Даже рассказывая об истинной любви она всегда подразумевала мужчину, — не важно, Робина или нет. Просто в её рассказах всегда фигурировала мужская фигура, и Эмма воспринимала это как должное…

Но, с другой стороны, она помнит, как Тёмная домогалась её. Помнит аромат её возбуждения, помнит её стоны, помнит, как она выгибала спину, подаваясь навстречу её прикосновениям. Она даже не знает, имеет ли смысл ревновать Реджину к Тёмной; да и не знает, было ли это физическое влечение, или просто влечение к Тьме, как она сама всегда говорила.

Так или иначе, это не отменяет её собственных чувств.

— Я люблю тебя, Реджина, — повторяет она громче, поднимая наконец взгляд. Не важно, что подумает Реджина. Главное то, что она говорит это искренне и хочет, чтобы Реджина знала это.

— Что…

Она хочет спросить, какого чёрта её куртка разговаривала с Реджиной, а самое главное когда это произошло, — но не успевает договорить вопрос, поскольку Реджина резко сокращает расстояние, а дальше происходит то, что выбивает из головы все мысли и вопросы.

Она ощущает её мягкие губы на своих губах, и на мгновение задерживает дыхание, не зная, как правильно вдохнуть; боясь спугнуть Реджину любым неосторожным действием. Она медленно прикрывает глаза — словно боясь, что Реджина исчезнет, стоит ей только потерять контроль над ситуацией.

Но вопреки опасениям та никуда не девается, и Эмма может сполна насладиться вкусом её губ. Она медленно опускает руки ей на талию и прижимает ближе к себе; ощущает её биение сердца как своё собственное и прижимается ещё ближе, смелее, — больше не обращаясь с ней, как с фарфоровой куклой, которая может сломаться от любого неосторожного вдоха.

Эмма судорожно выдыхает ей в губы, а после углубляет поцелуй, одной рукой ведя по спине. Она зарывается пальцами в волосы и слегка сжимает пряди, лишая Реджину возможности резко отстраниться, если той вдруг захочется.

И чувствует, как ком внутри, — звенящий, надрывающийся, — словно растворяется, становится в разы меньше. Будто Реджина оттягивает его своим поцелуем и своими прикосновениями. Жар больше не царапает горло, а мерзкий голос в голове, напоминающий ей о содеянном, резко замолкает.

А ещё Эмма внезапно понимает, как сильно и как давно хотела этого. Возможно, с самой первой встречи, ещё тогда, впервые увидев её на пороге дома, — такую одинокую и сломленную, готовую биться, словно львица, за своего ребёнка. Возможно, она украла её сердце даже раньше, чем они успели встретиться: в тот день, когда она, несмотря ни на что, приютила Генри и решила воспитывать его, как собственного сына. Когда она дала их сыну всё, в чём он только мог нуждаться.

Их сердца бьются в унисон, и это завораживает.

Может, ты и тьма, но тогда я готова разделить её с тобой, — будто говорит она, и оттого нежность разливается по телу, словно лава: согревая, но не обжигая.

Эмма отстраняется, но сердце всё равно продолжает бешено биться в груди. Она изучает лицо Реджины взглядом и едва заметно улыбается:

— Я люблю тебя, — снова выдыхает она ей в губы, на этот раз облегчённо и смело.

Эмма ведёт пальцами по её щеке и заправляет прядь волосы ей за ухо. Она всё ещё часто дышит и едва сдерживается от того, чтобы поцеловать её снова. Но они в подвале, в конце концов, и им нужно решать, что делать дальше.

— Так что это значит? — внезапно хмурится она. — Ты… Как ты… Ты говорила с моей курткой? — наконец спрашивает она, чувствуя, как к щекам прилипает румянец.

Нет, она уже привыкла, что в этом мире может случиться всякое, и не исключено, что может заговорить даже одежда (или что Реджина может заставить говорить даже её), но… Это звучит дико. Даже для Реджины. Если бы такое ляпнул Голд, — она бы, может, ещё поняла. Или хотя бы попыталась. Но она едва ли представляет себе Реджину, которая разговаривает с её гардеробом.

А если она всё-таки говорила с ним, то что могли рассказать её джинсы, например? От осознания этого Эмма резко отстраняется, чувствуя, как сильно начинает краснеть.

«О, Реджина, забери нас от этой свиньи, нас не стирали уже две недели, это просто невыносимо», — наверняка сказали бы её джинсы. Или любая из футболок, чёрт возьми.

И она боится даже думать о том, что могло бы сказать её нижнее бельё.

Это просто ужасно. Даже думать об этом, — уже ужасно. Вещи — на то и вещи. Они не должны разговаривать. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

А ведь если так подумать, то одежда человека хранит все его самые грязные секреты. Если бы волшебники могли разговорить одежду, они бы точно не знали бед, а уж Сторибрук и подавно лишился бы сотни тысяч злодеев в один миг, как по щелчку пальцев.

С другой стороны, если одежда хранит отпечаток характера владельца, то это оказалось бы так же сложно, как и разговорить самого человека. Её трусы, например, наверняка самоуничтожились бы от стыда, — она в этом точно уверена. А вот куртка… Что могла бы сказать её куртка? Наверняка поделилась бы, как на неё вечно проливают соус в закусочной, а потом скрылась бы в тумане. Хотя с её цветом это довольно проблематично.

— Д-да быть того не может, — не своим голосом говорит Эмма, уставившись на Реджину широко распахнутыми глазами. Судя по смеху, та над ней просто шутит, но с другой стороны — кто знает? Реджина на то и Реджина, она и ведь и вправду может сделать нечто совершенно невозможное. Именно потому Эмма и любит её. Именно потому они и готова поверить в то, что Реджина могла говорить с её курткой, как бы дико это ни звучало.

Но затем Реджина всё-таки жалеет её и говорит, что всё это просто шутка. Ну, за одним маленьким исключением. Эмма и правда не помнит, что случилось в участке. Она, по правде говоря, вообще не помнит, чтобы они приходили в участок. И это слегка пугает, — как пугает алкоголика с провалами в памяти. Что она успела натворить там? Хуже знания, что ты сделал, может быть только незнание. Понимание, что сделал что-то страшное, но не помнишь этого.

— Нет, я… Что там случилось? — тихо спрашивает она.

Впрочем, дальнейшие слова Реджины всё-таки успокаивают. Она неуверенно, скорее вопросительно улыбается, и снова подходит ближе, чтобы взять её руки в свои. Эмма ведёт большим пальцем по её костяшками, а затем выдыхает. Может быть, Реджина права. Возможно, ей и правда не нужно знать, что там случилось. Если бы это было нечто ужасное, — она бы рассказала… наверное? Вряд ли стала бы скрывать, во всяком случае.

Она делает ещё шаг и обнимает её. Им определённо нужно было поговорить раньше, но теперь уже ничего не попишешь. Главное, думает Эмма, что всё это наконец закончилось. Что Реджина рядом и не отталкивает её. Что дальше, возможно, всё наладится.

— Как ты смотришь на то, чтобы пойти к «Бабушке»? Если честно, я жутко соскучилась по бургерам, и… — Эмма взвизгивает и отскакивает от Реджины, понимая, что перенесла их, обнимающихся, в то место, о котором и думала. И что на них пялятся… примерно все.