Эмма просыпается раньше Реджины, поначалу не совсем осознавая, где именно находится. Яркий солнечный свет слепит глаза, продираясь сквозь неплотно запахнутые занавески, восковая свеча, забытая с ночи, практически догорает, подрагивая от лёгких дуновений ветра, а со стороны коридора слышатся покашливание и скрип доспехов стражников, которые, видимо, разминают ноги после ночного дежурства. В воздухе витают ароматы жжёных трав и лекарства. Эмма прислушивается. Она замечает, что дыхание Реджины — ровное и спокойное, хотя лицо её таковым не кажется. Наверное, думает она, снятся кошмары. Эмма протягивает руку, осторожно касаясь её лба, и облегчённо выдыхает: температура за ночь спала и стабилизировалась; видимо, лекарства чародейки, а также здоровый сон, пошли королеве на пользу, и она сумела выздороветь всего за несколько часов. А это означало, что они могут выдвигаться на кладбище, чтобы снять проклятие.

Осторожно и тихо, стараясь не разбудить, Эмма выбирается из её объятий, — и тут же чувствует себя неуютно без тепла королевы и ощущения её мерного дыхания у себя на шее. Впрочем, сейчас у неё нет времени, чтобы разбираться в собственных чувствах и эмоциях — ей нужно как можно скорее проверить готовность эликсира и подготовить всё необходимое для проведения ритуала. Но прежде, чем незаметно покинуть королевские покои, Эмма вновь использует лёгкую форму аксия, чтобы пробуждение королевы в будущем было лёгким и спокойным, а тревожащие её кошмары — отступили. Её голова должна быть ясной и чистой, когда они будут проводить ритуал.

Затем она наконец выскальзывает из её покоев, не обращая внимания на удивлённый взгляд стражника. Все они наверняка получили распоряжение, что ведьмачька может спокойно перемещаться по замку, однако едва ли ожидали застать её, выходящую из покоев королевы. Она уверена, что, стоит ей скрыться за поворотом, — и стражник заглянет в комнату Реджины, чтобы убедиться в её добром здравии. Эмма ухмыляется, когда слышит тихий скрип двери, стоит ей только исчезнуть за углом.

Вернувшись к себе, она, первым делом, проверяет готовность эликсира, и облегчённо выдыхает, понимая, что он готов и они действительно могут отправляться. Затем она быстро переодевается, наточив оба меча — стальной и серебряный. Стальной ей понадобится едва ли, а вот серебряный вполне может пригодиться. Она ведёт пальцами по мерцающей вдоль клинка надписи, сделанной рунами. Арондит — серебряный меч, выкованный владычицами озёр и морей, покровительницами самой природы. Его крепкая рукоятка, кажущаяся больше, чем необходимо, плавно перетекает в острое тонкое лезвие с выгравированными светящимися рунами. В первый раз увидев его, Эмма поняла — это то, что ей нужно. Меч лежал в руке легко, словно являлся её продолжением, а клинок скользил плавно и чисто — точно порыв ветра, разрезающий плоть на две части. Она убирает Арондит в ножны, надеясь только на то, что видит его не последний раз; что сможет вернуться после похода на кладбище.

Когда всё, наконец, готово, она спускается по каменной лестнице к главным воротам замка, и замечает уже собранных и готовых выезжать Реджину и Малефисенту. Последняя смотрит на неё крайне недовольно и враждебно, в то время как королева, похоже, и вовсе избегает её взгляда. На мгновение Эмма неуверенно замирает, но затем решительно продолжает путь и подходит к ним.

— Всё готово, ваше величество, — твёрдо говорит она, намеренно игнорируя взгляд чародейки. — Всё закончится этой ночью. Так или иначе. — Она позволяет себе лёгкую усмешку, прежде чем развернуться и толкнуть тяжёлые двери, выходя во двор, где их уже ожидает карета. Эмма, рассчитывавшая, что поедет на своём коне, недовольно нахмурилась, но спорить не стала, забираясь в карету и садясь напротив Реджины и Малефисенты, сидящих бок о бок друг с другом. Последняя прижимается к королеве так плотно, словно на сидении больше нет места, и Эмма невольно отворачивается к окну, не желая наблюдать за этим.

— И всё-таки, — начинает Малефисента, — я бы хотела услышать подробный план действий. Мне придётся подстраховывать вас, а без должных знаний сделать этого не получится. Не темни, ведьмачка. Я всё равно узнаю, если ты что-то задумала. Я не позволю тебе навредить её величеству.

— Не сомневаюсь, — сухо говорит Эмма, переводя взгляд на её лицо. — Как и не сомневаюсь в твоих великих познаниях о проклятии крови, о, великая. Ты наверняка знаешь, что способ снять проклятие всего один, так к чему же эти глупые вопросы? — Эмма незаметно применяет аард, когда карета подпрыгивает на кочке, и Малефисенту откидывает к другому краю сидения. Чуть сильнее, чем она рассчитывала, но Эмма всё равно ощущает мстительное удовлетворение.

— От вас, ваше величество, — говорит она, и её голос против воли становится мягче, — требуется выслушать каждую душу и дать ей заслуженное искупление. Узнать, что их связывает с вами на этой земле. Кто-то будет просить похоронить их останки в другом месте, кто-то просто захочет выговориться. Я буду проводником для их последних слов и желаний, они будут общаться с вами через меня. Показывать, что им необходимо. Запомните одно: души умерших знают, когда им лгут, а потому любая, даже малейшая ложь, может оказаться губительной для нас обеих. Если вы не знаете, где покоится прах того или иного человека — говорите честно. Тогда призрак сможет уйти спокойно.

— Какой напыщенный бред, — фыркает Малефисента, посылая ей колкий взгляд и явно раскусив, что этот толчок был вовсе не кочкой на дороге. — Звучит как полный идиотизм. Почему бы духам не убраться самостоятельно?

— Заклятие крови придумали чародеи, — сухо говорит Эмма, пожимая плечами и вновь переводя взгляд на её лицо. — У них и спросите. Впрочем, странно, что это кажется вам напыщенным бредом. Насколько мне известно, вы участвовали в охоте на девочек, рождённых под «проклятием чёрного солнца», и были при дворце, когда одну из принцесс четвертовали, стоило ей только появиться на свет.

— Проклятие чёрного солнца не было бредом, — тут же отмахивается Малефисента. — Но это тебя не касается. Среди рождённых девочек были не только принцессы, но и обычные крестьяне. И все они по сей день буйствуют в деревнях и сёлах, поскольку их не удалось отловить. Одна так и вовсе развязала гражданскую войну.

«Бред, — думает Эмма про себя, но вслух решает не спорить. Ей порядком надоели перепалки с чародейкой, и, кроме того, она прекрасно знает, что если уж чародеи вбили себе что-то в голову относительно проклятия, то переубедить их крайне словно, если не сказать невозможно. — Они буйствуют, потому что всю жизнь за ними гонялись охотники за головами, потому что всю жизнь им приходилось прятаться, скрываться, терпеть побои и насилие. Посмотрела бы я на тебя, будь у тебя такая жизнь, и ты бы выкосила не одну деревню и не одно село».

Эмма откидывается на спинку сиденья и прикрывает глаза. Дорога до кладбища обещает быть длинной, а вести светские беседы у неё нет никакого желания. Она слушает тихий разговор Реджины и Малефисенты вполуха, а сама думает, как же было хорошо, — там, на свободе. Среди простых крестьян, гномов и краснолюдов, среди таверн и громкой музыки; там, где не нужно было вспоминать о манерах каждую секунду, где никто не ставил себя выше или ниже, — исключая, конечно, расовые распри. Там где царили мир, веселье и звон монет за очередное убитое чудовище. Жизнь в замке похожа на дорогой, но очень плотный костюм. Он красиво сидит, подчёркивая каждый изгиб тела, но в то же время — невыносимо душит. Так сильно, что единственным закономерным желанием становится поскорее отсидеть вечер, а после вернуться к себе и снять его; переодеться в привычную, пускай и не торжественную, но удобную и такую родную одежду. Ощутить под пальцами дешёвую ткань и обрадоваться, что наконец она вновь прилегает к телу. Все эти наигранные улыбки, вежливые взгляды, покорные слова, за которыми кроются страх и желание пробить выше, получить больше, чем уже есть. Все дворцовые интриги и политические переговоры, — всё это, определённо, не для неё. Она провела в замке всего пару дней и почти не участвовала в его жизни, исключая проклятие и общение с королевой, но уже ощущала невероятную усталость от всех этих правил и условностей.

Она никогда не умела жертвовать собственным удобством и принципами даже ради выживания.

Впрочем, в замке были и плюсы. Удобная постель, например, возможность каждый день принимать ванну, статичность, при которой всегда есть, куда вернуться; где всегда есть еда и вода, есть выпивка и практически всё, что необходимо для размеренной жизни. Вот только это всё ещё не дом.

Когда карета останавливается, Эмма открывает глаза и обнаруживается, что солнце уже клонится к горизонту. Она понимает, что нужно поторапливаться, так что не медлит ни минуты. Выйдя из кареты, она подаёт руку королеве, помогая выбраться и ей, после чего оглядывается по сторонам в поисках места получше. Говоря условно — места, где будет не так больно падать. В конечном итоге они выбираются на небольшую полянку с одним-едиснтвенным памятником и парой могил вокруг. Малефисента тут же расставляет по кругу свечи и принимается их зажигать, Эмма, в свою очередь, чертит солевой круг и вытаскивает две баночки эликсира.

— Выпейте это одновременно со мной. Когда вы сделаете это — мы погрузимся во мглу. Это должно быть похоже на мост или дорогу, в крайнем случае — на лесную тропу. Вокруг будет туман и практически ничего не видно. Так что ориентируйтесь на мой голос и идите в его сторону. Когда мы найдём друг друга — не отпускайте мою руку и не отставайте ни на шаг. Я проведу вас через мглу, и когда это случится, проклятье крови падёт. По пути нам могут встречаться призраки, они могут связываться с вами через меня. Однако не бойтесь их. Пока я рядом и пока я являюсь проводником — они не смогут сделать что-то, что противоречит вашей воле. Скорее всего они будут просто говорить, этого вы также не должны бояться. — Она откупоривает свою колбу с эликсиром и ждёт, когда то же самое сделает королева.

Она выпивает содержимое склянки и практически сразу же погружается во тьму. Пустую, холодную и плотную. Ледяные руки тьмы обволакивают её тело, сжимают горло, цепляются за запястья и царапают спину. Она слышит голоса, слышит вой и крики, слышит звуки битвы, в то время как тьма сгущается всё сильнее, не оставляя пространства и воздуха. На мгновение ей кажется, что она задыхается, но уже в следующий миг распахивает глаза и видит впереди каменистую, израненную выбоинами дорогу, которая ведёт в никуда. Впереди брезжит свет, но вся прочая местность залита густым непроглядным туманом. Настолько непроглядным, что, вытянув руку, Эмма не видит собственной ладони. Мгновение она стоит, привыкая к этому месту, свыкаясь с его холодом, пронизанным болью. А затем оглядывается по сторонам.

— Реджина, — зовёт она, и слышит вдалеке знакомый голос. Эмма идёт к нему, продираясь через призраков и волков, которые норовят схватить её за руки и за ноги. Она прорывается через густой туман, который кажется настолько плотным, что она ощущает его кожей, чувствует физически и эмоционально. Он проникает внутрь, точно стремится захватить её тело и разум. Но она не сдаётся; ровно до тех пор, пока не находит в этой мгле тёплую, человеческую руку Реджины. Пока не обхватывает пальцами её ладонь, сжимая так крепко, чтобы у королевы и мысли не было отпустить её, испугавшись чего-либо в этой мгле. — Всё будет в порядке, — говорит она убедительно.

Эмма видит свет вдалеке и знает, что именно к нему им и нужно идти. Она также знает, что Реджина этого света не видит; и если с ней что-то случится, то королева попросту не найдёт пути обратно, не сможет выбраться из тьмы, навсегда оставшись здесь, в этой призрачной мгле, окружённая старыми призраками… и в конечном итоге — сама ставшая призраком. И потому Эмма ведёт её уверенно, но, не успевает ступить и шага, как чувствует морозное дыхание возле уха.

Мгла проникает в неё легко и без предупреждения. Она чувствует, как ледяными пальцами призрак касается её внутренностей, чувствует его недоумение, страх, и в то же время — восторг. Восторг от того, что он ощущает себя в живом дышащем теле.

— Реджина, — говорит она голосом какого-то мужчины. Его зовут Даниэль, он погиб в лесу от когтей гнильца, и его душа так и продолжила скитаться в этой мгле, не находя ни утешения, ни покоя. Глаза Эммы загораются ярко-голубым, рука крепче сжимает руку Реджины, не желая отпускать, а кожа словно сияет изнутри. Она улыбается. Нежно и ласково. — О, Реджина. Я так скучал по тебе, — говорит Эмма-Дэниель, опуская ладонь на щеку королевы, ведя по ней большим пальцем, словно успокаивая и отдавая всё тепло, которое у него есть. — Ты не представляешь, как мне было одиноко здесь, без тебя. В этой мгле, в этом тумане. Я так ждал встречи с тобой, ведь единственное, чего я желал перед смертью — это сказать, как сильно я тебя люблю.

Эмма чувствует его боль, ощущает его любовь, перенимает на себя его одиночество. Все эти чувства скребутся внутри, так сильно, что хочется разодрать кожу и вывернуть её наизнанку. Призрак внутри неё полностью завладевает телом, он наклоняется к королеве ближе и шепчет:

— Вот и всё, что мне было нужно, чтобы обрести покой. Я надеюсь ты счастлива, Реджина. Надеюсь, ты двигаешься дальше. Когда-нибудь мы увидимся там, где есть свет и где тепло, куда я вскоре уйду. Но тебе нужно отпустить меня, Реджина. Прошу, не держи на меня зла, ведь я хотел только лучшего для нас обоих.

Пока Даниэль находится в её теле — она чувствует все его эмоции, все его страхи и переживания. Видит молодую Реджину, которая улыбается ему так ласково и нежно; слышит её звонкий искренний смех, который после сменяется криком ужаса. Она видит гнильца, который вгрызается ей в плечо, проламывает кость, разрывает кожу на лице, стараясь добраться до мяса, до самого мозга. Эмма ощущает его ужас, страх и боль. Ощущает его одиночество и ощущает, как сильно он скучал, бродя по этой мгле и не находя из неё выхода, не зная, как отправиться дальше, ведь Реджина осталась в совершенно другом месте. У него нет никого, кто мог бы вывести его из этой тьмы и показать путь к свету — туда, где есть тепло, где воспоминания греют и приносят долгожданное облегчение.

Даниэль улыбается ей, он говорит, что любит Реджину несмотря ни на что.

— Ты не должна ненавидеть себя за это, Реджина. Таковы были наши судьбы, но однажды мы встретимся, и мы оба будем счастливы, — говорит он, склоняясь ближе, прежде чем коснуться губ Реджины нежным поцелуем. Эмма тоже ощущает этот поцелуй, и мурашки проходятся по всему телу от того, насколько трепетным и нежным он кажется. — Обещай мне, что не станешь винить себя.

Когда он уходит — Эмма чувствует, как он растворяется. Пропадает из мглы, что сковывает неприкаянные души, навсегда. Уходит к свету, которого ждал столь долго и столь отчаянно. Эмма глубоко вдыхает, словно всё это время находилась под водой, и невольно цепляется за плечо Реджины, чтобы не упасть. Её глаза гаснут, вновь приобретая обычный зелёный оттенок, но тело до сих пор пронизывает холод и боль.

— Он ушёл, — хрипло говорит она, успокаивающе сжимая плечо Реджины. Она знает, что эта встреча не прошла для неё легко, но знает также и то, что у них нет времени на передышку. Они должны выбраться как можно скорее, иначе рискуют застрять здесь навечно. — Туда, куда и хотел. Он больше здесь не появится. Идёмте, ваше величество, у нас мало времени.

Она настойчиво тянет её за руку, развернувшись, и упорно движется к свету. Он становится ближе, но недостаточно близко, чтобы просто взять и проскочить. Не проходит и минуты, как её телом вновь овладевает призрак. Этот — колючий, полный злобы и ненависти, но озлоблен он скорее на мир. Его… её зовут Марта, она умерла от сердечного приступа, но не винит в этом Реджину, хоть та и казнила её сына за воровство. Марта разворачивается к ней, но тоже не отпускает её руки. Её глаза горят слабым серым светом.

— Я всегда считала вас дерьмовым человеком, ваше величество, но королева из вас вышла что надо. При вас Редания стала лучше и спокойнее! Признаться, мой идиот-муженёк постоянно пускал на вас слюни, стоило вам только появиться в деревне. О, я не виню вас за то, что вы казнили моего придурочного сыночка, но будьте так добры отдать нашей семьей дань уважения. Мы не можем уйти, потому что не были похоронены по достоинству. Нам нужен погребальный обряд, с последними словами и всеми почестями!.. Вы-то нас не знали, но вот Марилька из соседнего дома — ей вы скажите, пускай похоронят нас, как следует! Я уже устала от этой тьмы, Реджина, я чертовски устала. И будьте осторожнее, ваше величество. Проклятие крови не проходит без последствий. Это тело… слабое. Поторопитесь.

В этот раз выход призрака из тела ощущается ещё болезненнее. Эмма едва удерживается на ногах, качнув головой, но всё же выпрямляется и идёт дальше, ведя Реджину за собой. Чем больше призраков бывших любовников, требующих последнего поцелуя, или купцов, просящих понизить налоги, проходит через неё, — тем меньше она запоминает и чувствует, и тем сложнее ей становится идти. Мысли путаются, смешиваются с чужими воспоминаниями, тело становится тяжёлым и неповоротливым. Её знобит, и каждая новая душа, уходя, будто бы забирает её жизненную энергию с собой, опустошая. Она думает — хватит ли ей жизненной энергии, чтобы вытолкнуть Реджину из мглы?

Когда они почти доходят до света, Эмма едва соображает. Она собирается толкнуть Реджину в портал, однако новый призрак резко и совершенно неожиданно вновь завладевает её телом. В этот раз она, даже едва стоя на ногах, ощущает злобу и раздражение этой сущности. Это мать Реджины.

— А вот и ты, — говорит Эмма голосом Коры, развернувшись к ней на каблуках. — И сотни лет не прошло, как ты наконец явилась. Я думала, что моя дочь способнее и найдёт способ… получше. — Кора неприязненно кивает на тело Эммы. — Но — не важно, девочка всё равно умрёт. Знаю, ты ждала встречи со мной и готовилась к ней, знаю также, что ты собираешься сказать. Но, Реджина, я не виню тебя в своей смерти. Рано или поздно это должно было случиться, и я рада, что погибла от твоей руки, а не от чужой. Я рада, что сумела воспитать сильную и умную дочь, которая в одиночку справляется с целой страной. Ты — моё главное сокровище, и я всегда любила тебя, так сильно любила, Реджина. Знаю, я была плохой матерью, — говорит она, опуская руки на её щёки, — и я не могла уйти, не сказав тебе этого. Не сказав, как сильно горжусь тобой. Я должна предостеречь тебя. Не совершай моих ошибок, Реджина… Я бесконечно жалею, что когда-то лишила тебя счастья, не позволив сбежать с любимым человеком. И ты возненавидела меня за это! Теперь ты делаешь то же самое с Белоснежкой, и, послушай же, она тоже любит тебя и желает тебе счастья. Но она хочет быть с тем, кого любит. Страна не должна быть важнее счастья близкого человека, мне жаль, что я поняла это только умерев. Прощай, дочь. — Она наклоняется, оставляя на щеке Реджины влажный от слёз поцелуй.

[float=right][/float] Последний призрак покидает её тело. Уходя, он становится мягким и почти не ощущается, а это значит, думает Эмма, всё проходит гладко. Они с Реджиной поняли друг друга и простили. Но сил, чтобы что-то сказать, у неё попросту не остаётся. Она также чувствует, как вместе с призраком уходят и остатки её жизненной энергии. Буквально ощущает, как закрываются глаза, наливаясь свинцом, как слабеет тело, которое она буквально проталкивает через портал. И проваливается во тьму: ту самую, что находится между миром живых и мглой, что удерживает в плену неприкаянные души. Тьма давит и душит, но не даёт прорваться ни в одну из сторон. Эмма вновь закрывает глаза, понимая, что иного выхода у неё попросту нет. Она застрянет здесь, и, возможно, навсегда. Впрочем, рано или поздно её душа отправится хоть куда-нибудь. Во всяком случае, она надеется на это, прежде чем забыться окончательно.

Малефисента подбегает к ним, но начинает замедляться, понимая, что что-то произошло. Что-то пошло не так, и ведьмачка не открывает глаза, хотя должна быть в порядке. Она опускается на колени рядом с Реджиной, слегка обнимает её за плечи, вынуждая оторваться от тела Эммы, и ведёт ладонью над её головой. Ведьмачка и вправду не дышит, а её жизненная энергия чуть теплится, готовая сдаться в любую секунду. Малефисента закусывает губу и качает головой.

— Мне жаль, Реджина… — говорит она тихо, всем своим видом давая понять, что женщине, лежащей на земле, уже не помочь. И почти не врёт. Она неплоха в защитных чарах и целебных отварах, но ведьмачка буквально на грани жизни и смерти, и одно неправильное движение может только ухудшить ситуацию. И кроме того, слишком велик соблазн дать ей умереть. — Я попробую замедлить работу внутренних функций, пока мы добираемся до замка, но ничего не обещаю. Скорее всего она… Присоединилась или присоединится к мгле. Станет её частью. Это… неизбежный риск, когда связываешься с проклятьем крови. Но, знаешь, — говорит она бодрее, видя, как меняется выражение лица Реджины, — те ведьмаки, что снимали это проклятие, потом тоже приходили в себя по нескольку дней. Так что, быть может, всё обойдётся. Дай мне только наложить чары. — Она мягко убирает руки Реджины от лица ведьмачки и тут же проводит ладонью над её телом, посылая магический импульс. Замедляя работу внутренних органов, а вместе с ними — и течение жизненной энергии.

— Нам нужно доставить её в замок. Вас обеих, пока ничего не случилось. Там мы сможем сделать больше. Помоги-ка мне.

Малефисента меряет шагами комнату, пытаясь придумать, что можно сделать. Паника Реджины передаётся и ей, так что она лихорадочно соображает, перебирая все варианты, пока до неё, наконец, не доходит. Она резко подходит к кровати ведьмачки и выуживает из ремешка, которое также является креплением для мечей, несколько пузырьков. Она знает наверняка, что одно из них поможет, ускорит регенерацию и восстановит жизненную энергию. Однако не уверена, какое именно ей нужно. Все пузырьки выглядят одинаково, отличаясь друг от друга только цветом и консистенцией. Она ведёт над ними пальцами, прикрыв глаза и разбирая ведьмачьи эликсиры на составляющие. В одном из них чувствует мяту и купорос, и мгновенно понимает, что это — зелье Раффара Белого.

«Как раз то, что нужно», — облегчённо выдыхает, откупоривая небольшого объёма колбочку и морщась от запаха, который мгновенно наполняет комнату. Запах отдаёт какой-то кислотой и гнилью, не будь она чародейкой, ни за что не поверила бы, что это лечебный ведьмачий эликсир. Сложно поверить в то, что ведьмаки пьют это по собственной поле. Впрочем, это не её дело. Она грубо надавливает на подбородок ведьмачки, заставляя её открыть рот, и аккуратно выливает жидкость, чуть приподняв голову, чтобы она не подавилась. Кожа той мгновенно приобретает сероватый оттенок, вены вздуваются, наливаясь чёрным золотом, а от глаз начинает ползти паутинка таких чёрных, ярко выраженных артерий.

Мерзость, морщится Малефисента, наблюдая за действием Раффара Белого. Вместе с тем она вновь ведёт рукой над её телом, ощущая лёгкое головокружение от большого количества использованной магии, и вновь ускоряет функции работы тела. Чтобы ткани регенерировали, а жизненная энергия восстанавливалась под действием эликсира. Какие-то долгие мгновения ничего не происходит. Малефисента уже слышит топот приближающихся шагов, и точно знает, что это возвращается Реджина.

— Я дала ей зелье Раффара Белого. Видела, как другие ведьмаки пьют его, находясь на грани смерти. Но это, похоже, не работает, — говорит она, когда Реджина садится на край кровати. И затем видит, как вены начинают пульсировать сильнее, а грудь принимается хоть и едва заметно, но приподниматься и опускаться от дыхания. Ведьмачка дышит. — Или работает, — выдохнув, говорит она, указывая Реджине на ведьмачку. — Похоже, твоя драгоценная спасительница будет жить. Прости, мне тоже нужно отдохнуть, я использовала слишком много магии. Голова кружится, — добавляет она еле слышно, чувствуя, как начинает бледнеть уже её собственная кожа. Она в последний раз проводит рукой над телом ведьмачки убеждаясь, что та дышит и восстанавливается, а затем кивает Реджине и уходит в покои, где обычно ночует, когда остаётся в замке.

[nick]Maleficent[/nick][icon]https://peopletalk.ru/wp-content/uploads/2017/05/tumblr_nbfvpzzbyi1rp0vkjo1_500.gif[/icon][lzsm]<span>once upon a time</span> <data><a href="оставить так">Малефисента, unk</a></data> :: опасная чародейка, специализирующаяся на отварах. [/lzsm]

Ей кажется, что она бродит во тьме целую вечность. Проходят дни, недели, месяца и года. Она чувствует кожей, как меняется погода, и ощущает, что её тело до сих пор находится где-то там, но тьма приближается, а мгла уже протягивает к ней призрачные щупальца, норовя схватить и утянуть за собой; сделать своей частью, присвоить. Если она умрёт здесь, то у неё даже не останется возможности уйти в другой мир — она просто растворится, и всё, что останется после неё — это мёртвое тело, накачанное эликсирами и травами. Она уверена, что именно это и происходит, ведь без эликсиров она уже давно стала бы частью мглы. Но тьма не отпускает. Тьма удерживает её, вынуждает бороться, справляясь с болью и отчаяньем, которые начинаю царапать черепную коробку.

В какой-то момент она слышит голос. Этот голос даёт ей надежду, что она ещё сумеет выбраться из этой тьмы, но он исчезает столь же быстро и внезапно, как и появляется. Ей хочется выть. Хочется почувствовать хоть что-нибудь, потому что тьма вокруг начинает сводить с ума. Удушающая, тесная, глубокая и вязкая, как болото. Эмма тонет в ней, не находя в себе силы, чтобы выбраться. Не зная, в какую сторону ей двигаться.

Потом голос возвращается, и звучит он гораздо отчётливее. Эмма всё ещё не может разобрать слов, но слышит интонацию, которая пробивается сквозь тьму крошечной точкой света. И она идёт к этому свету, ориентируясь на него. Голос становится всё громче, а вместе с ним ширится и точка света, с каждой секундой приближаясь, почти дотягиваясь до неё и обволакивая. Теперь голосов становится больше. Это две женщины, они явно спорят, но Эмма только радуется этому факту. Чем громче их голоса — тем быстрее она вырывается из тьмы.

И затем свет наконец полностью обволакивает её. Так сильно, что она невольно стонет, поморщившись, и пытается прикрыть глаза рукой. Она вырывается. Чувствует, наконец, собственное тело. Чувствует свои пальцы, и ощущает, что может управлять ими. Чувствует лёгкое дуновение ветра на коже, чувствует запах каких-то трав. И слышит голоса. Она явно лежит в постели, а рядом кто-то спорит.

Это не помогает, Мал! Ни мне, ни ей! Сделай что-нибудь, вчера она едва дышала, опять! — доносится до её слуха, и Эмма морщится вновь, наконец открывая глаза. Каждое слово и каждая интонация на повышенных тонах вбивается в мозг, словно гвоздь.

— Дамочки, — хрипит она, словно вернулась из годовой попойки. — Можно попросить воды?

Вокруг тут же принимаются суетиться, словно она — воин, вернувшийся домой с войны, и это немного настораживает и чуть больше — пугает. Ещё никогда раньше о ней никто не заботился, а тут и шторы задёрнули, и воды принесли. Только Малефисента — теперь Эмма наконец узнаёт её и её манеру разговаривать — как всегда что-то недовольно шипит.

— Чего она опять такая злая? — Эмма морщится снова, в этот раз от громкого хлопка дверью, убирает руку от лица и моргает, стараясь хотя бы прийти в себя и понять, что происходит, но в тот же миг её губ касается благословенная влага, и ей кажется, что она не пила, по меньшей мере, несколько дней. Это тоже настораживает. А потом она наконец вспоминает, что произошло, и поднимает глаза на Реджину, едва не подавившись водой.

— Ваше величество, — всё ещё хриплым, но обеспокоенным голосом зовёт она. — Проклятие. Это сработало? Теперь вы в безопасности? Я… — Она касается пальцами пульсирующего виска. — Я почти ничего не помню.

Эмма замирает, замечая наконец в глазах Реджины слёзы, и испуганно таращится на неё. Неужели всё было зря, и проклятье не пало? Она ведь точно помнит, как они вместе шли по призрачной тропе, по «дороге искупления», как называют её чародеи. Точно помнит, как в неё вселялись духи и точно помнит, что они дошли до света. Добрались до самого конца. И она здесь, жива, а значит всё должно было сработать. Так от чего же королева плачет?

— Что случилось? Реджина? Это не сработало? Я найду другой способ, не переживайте так, — быстро говорит она, стремительно приходя в себя. Не то чтобы у неё есть другие варианты, но она уверена, что после всего, через что им пришлось пройти, она просто обязана найти решение. Если призраки до сих пор преследуют Реджину, возможно, это вовсе и не проклятье крови, а они просто копали не в том направлении. Или это было «двойное заклятье», что случается довольно редко… настолько редко, что Эмма за всю жизнь слышала лишь об одном таком, но тем не менее. Она найдёт способ избавить её величество от призраков, в этом она точно не сомневается. Да и сдаваться теперь было бы попросту глупо.

Эмма опускает руку на её щеку, стирая слёзы, и слабо улыбается. Она вновь хочет использовать аксий, чтобы успокоить королеву, дать ей понять, что она со всем справится; но сил почти нет, и она не придумывает ничего лучше, кроме как податься вперёд и слегка обнять её плечи. В прошлый раз это сработало.

От объятий Реджины внутри разливается приятное тепло, и Эмма списывает это на то, что она в принципе крайне редко с кем-либо обнимается.

Такая процедура слишком непривычна, слишком в новинку. Но кажется ей очень даже приятной, так что в каком-то смысле она начинает понимать, отчего людям так нравится обниматься, даже когда они выходят вместе прогуляться или заглядывают в таверну.

Конечно, у неё был секс, и далеко не раз, но те прикосновения ощущались совершенно по-другому. Они просто расслабляли тело, давали разрядку и ощущение власти, контроля. Объятия Реджины же грели изнутри, трогали что-то в груди, и это ощущалось странно, но и приятно одновременно.

Это немного пугает, поскольку Эмма знает, что рано или поздно Реджина выпроводит её из замка. Тогда, когда её услуги больше не будут нужны. Да и она сама уйдёт, ведь замок, королева и все, что окружает её прямо сейчас — это совершенно не её жизнь. Она охотник за чудовищами, а не королевский советник или прислуга. Когда проклятие падёт — у неё просто не будет причин остаться.

— О, — говорит Эмма медленно, моргая, но обнимая Реджину крепче. Наслаждаясь этим теплом, раз уж ей позволено им насладиться. — Тогда почему вы плачете? Что-то случилось? — спрашивает она, опуская руки на талию королевы, чтобы прижать её тесней к себе.

Эмма пробегает по королеве взглядом — насколько позволяет обзор — но не замечает никаких ран или царапин. Может быть, думает она, в замке снова появились твари, и Реджина испугалась? А она так не вовремя отключилась, и тварь кого-то ранила. Возможно, кого-то близкого королеве.

Эмма слегка сжимает пальцы, понимая вдруг, что раз проклятие снято, значит, ей придётся уйти. Её сердце замирает лишь на мгновение от мысли, что она покинет это место. Замок ей совершенно не нравится. Её бесит практически всё, что тут происходит. И, тем не менее, она отчего-то чувствует невероятную тоску при мысли, что ей придётся двигаться дальше.

Затем она вспоминает об убийце ведьмаков и немного успокаивается. Во всяком случае, у неё есть цель… И Реджина должна помочь ей найти его, а значит, ей всё-таки придётся задержаться, пусть и ещё на пару дней.

Эмма вздрагивает, когда Реджина резко отстраняется и начинает кричать. Ей доводилось слышать крики множество раз и на самые разные лады: крики ярости, крики боли, крики мольбы… но никогда раньше они не трогали её так сильно. Реджина словно проникает под кожу, заражая её своей болью, отдавая все свои эмоции и пробуждая в душе то, чего там не было никогда. Чувства. Эмоции. Всё это кажется таким странным и настолько невероятным, что она может лишь просто моргать и слушать её, не в силах выдавить из себя ни слова. Последнего с ней не случалось вообще никогда. Эмма всегда знала, что ответить и как постоять за себя. Всегда знала свои принципы и шла относительно внутренних установок, руководствуясь логикой и выгодой. Но Реджина… Она — словно хаос. Как бы Эмма ни пыталась, она не находила логики ни в её словах, ни в её действиях.

Она опускает голову, чувствуя что-то на щеках. Приподнимает руку, касаясь собственного лица, и с удивлением понимает, что это слёзы. Настоящие, вызванные не атакой, ядовитой бомбой или каким-либо другим оружием. В последний раз эмоции — не считая ярости и злости — переполняли её пятнадцать лет назад, когда она впервые вышла на большак. Ещё совсем юная ведьмачка, преисполненная верой в светлый мир и собственные силы. Уже тогда она знала, что превосходит людей по многим параметрам, и потому не смогла пройти мимо, когда увидела на тракте троих мужчин, которые пытались избить бедного торговца и изнасиловать его дочь. В тот день она вытащила стальной меч и с лёгкостью порубила бандитов на капусту, однако вместо благодарности за спасение увидела лишь испуг. Торговец и его дочь назвали её чудовищем и попытались бежать. Тогда Эмма, разозлившись так сильно, что красная пелена заволокла глаза, убила и их тоже. Она была вся в крови, а, когда пришла в себя и осознала, что наделала — разрыдалась, словно ребёнок. Именно с того дня она поклялась себе контролировать собственные эмоции и не вмешиваться в чужие дела. Поклялась себе, что будет человеком, а не монстром, каким все её считают. И не забывают об этом говорить.

И вот теперь, спустя пятнадцать лет, она плачет снова, но в этот раз по совершенно другой причине. Она сама не может понять до конца, что именно это за причина. Потому что Реджина, как и все, считает её чудовищем? Или оттого, что решила, будто у неё совершенно нет чувств? Парадоксально, но Эмма сама убеждала её в том, что они — лишь бездушные машины для убийства чудовищ. Она не признавалась ни ей, ни себе, что у неё могут быть чувства, что она, как и любой другой человек, может любить, может желать, а может испытывать боль — не только физическую. И она предпочла бы, чтобы так думали и дальше, ведь зная, что у ведьмака есть слабость — его легко уничтожить. Или надавить.

— Мне жаль, ваше величество, — говорит она, не поднимая головы. Она не всхлипывает и никак не даёт понять, что плачет, но видит, как слёзы капают на штаны. И это пугает её. — Вы наняли меня, чтобы снять проклятие, и я сделала всё, что в моих силах. Ведьмаки рискуют всегда, даже когда охотятся на обычного утопца. Это наша жизнь. Как вы верно заметили, мы созданы для того, чтобы однажды умереть, сражаясь с чудовищем. Этого ничто не изменит, об этом не приято предупреждать, потому что все и так это знают. — Она не выдаёт своего состояния даже голосом, хотя он слегка срывается. Но это вполне можно списать на то, что она только очнулась.

Эмма и подумать не могла, что провела в отключке так долго. Целая неделя… Ей казалось, что прошло не больше пары дней. Но по ощущениям её тело, действительно, слишком долго оставалось неподвижным.

Эмма тяжело сглатывает, но позволяет королеве приподнять собственное лицо. Она смотрит на неё в ужасе, потому что знает, — эти слёзы вызваны её эмоциями, её чувствами и её криком. Она боится самой себя, поскольку совершенно не контролирует то, что происходит внутри. А Эмма не привыкла терять контроль над чем бы то ни было, — будь то собственные физические ощущения или эмоции. Она держит себя в узде, потому что знает — люди вокруг неё слабее и более хрупкие. Стоит лишь надавить сильнее нужного, и они сломаются. Но с Реджиной всё иначе. Она, сама того не ведая, рушит какие-то невидимые стены, что стояли вокруг Эммы годами. Стояли и крепли, становясь настолько непроницаемыми, что она практически считала их частью себя самой, собственной волей и собственным выбором. И вот теперь все эти стены разваливались на глазах, словно были не прочнее картонной коробки, и это пугает так сильно, что сердце начинает биться быстрее.

Она часто моргает, смахивая слёзы, всё ещё не веря, что это и в самом деле происходит. Не веря в то, что она так просто потеряла контроль.

И ещё она понимает, что ей срочно нужно уехать. Так быстро, как только это возможно, пока всё не зашло слишком далеко, пока она на не потеряла контроль окончательно. Потому что она понятия не имеет, что будет, если она вдруг позволит себе чувствовать по-настоящему. На что окажется способна… она, и тот монстр, который живёт внутри неё.

— Мне жаль, ваше величество. Я не хотела причинять вам боль. Однако всё в порядке, и, раз проклятие пало — думаю, мне пора отбыть из замка. Я и так злоупотребила вашим гостеприимством на целую неделю. За что прошу простить, — говорит она, едва заметно сглатывая и сползая с кровати, чтобы повернуться к Реджине спиной. Лишь бы не видеть её глаз и её взгляда, от которых по телу бегут мурашки. Она не обращает внимания ни на слабость во всём теле, ни на дрожащие колени, ни на головокружение. Со всем этим можно будет разобраться после, а пока ей нужно убираться как можно дальше.

Мысль об этом делает больно и вместе с тем утешает.

Эмма замирает, слушая тихие, но злые слова, ощущая, как эта злость перекатывается между ними, словно шар. Она чувствует её ярость, — настолько сильно, что та передаётся и ей самой, проникая под кожу, струясь по венам, заражая. Она сжимает пальцы в кулак, так и не застегнув рубашку до конца, и напрягается всем телом, словно вот-вот готова резко повернуться и ударить.

Но вместо того она стоит, глубоко вдыхая, стараясь успокоиться. Страх исчезает, оставляя только зияющую пустоту, готовую в любой момент распахнуть пасть и проглотить её без остатка. Эмма думает, что сможет контролировать это, но, стоит только королеве приблизиться и резко развернуть к себе, стоит только Эмме заглянуть в её полные ярости глаза, — и чувство самоконтроля ускользает, не давая ей даже шанса.

— Ты ничего обо мне не знаешь, — рычит она тихо, угрожающе. Предостерегая Реджину, но той, похоже, плевать на последствия. Она лишь подходит ближе, опуская ладонь ей на шею, и от этого крышу сносит окончательно.

[float=left][/float] 
— Ты кое-что забываешь, королева, — шипит она, стиснув зубы. — Я — ведьмак, и я не принадлежу никому. О, твоей самонадеянности можно только позавидовать, если ты вдруг решила, что сможешь приручить монстра. — Она резко сжимает её запястье, убирая руку королеву от шеи, а затем разворачивает её и толкает лицом к стене.

Злость пульсирует, словно живой организм, растекается по венам и полностью захватывает разум. Она так давно не чувствовала, что наверняка испугалась бы, не будь она так зла. Обычно ярость предвещает скорую смерть существа напротив, но здесь… Эмма хищно ухмыляется, прижимая королеву к стене и прижимаясь к ней всем телом. Сжимая её запястье, надавливая на горло.

[float=right][/float]
— Не смей говорить мне, кто я! — рявкает она, сильней вжимая её в стену. — О, ты, должно быть, невероятно гордишься собой, — рычит, опасно приближаясь к её лицу. Так, словно собирается ударить, но вместо того — замирает лишь в нескольких сантиметров от её губ, резко ударяя ладонью по стене рядом. И впивается в эти губы поцелуем: злым, яростным, собственническим. Она сама не знает — почему. Почему именно поцелуй. Она могла бы уйти, могла бы ударить, могла бы даже убить — но вместо этого сминает губы королевы своими, ощущая, как нарастает напряжение внизу живота и удивляясь этому лишь краем сознания.

Эмма злится, потому что не понимает, принадлежит ли эта злость ей, или это — всего лишь эмоции Реджины, которые она так легко перенимает. Так же легко, как и все прочие, потому что Реджина — это хаос, сводящий её с ума, выбивающий из колеи, лишающий почвы под ногами и всяческой опоры. Она выбивает привычные установки, ломает систему, разрушает стены, так старательно выстраиваемые годами. Это тоже злит её. Но что злит её сильнее всего, так это то, что она понимает: этот поцелуй — то, чего она хотела всё то время, пока была в замке. Несмотря на всё, она привязывается к королеве, и это злит, доводит до бешенства, потому что чувства — это то, что нужно ей меньше всего. Особенно к королеве. Только не к ней.

— Заткнись, — шипит она ей в губы, прижимаясь теснее и перемещая руку на затылок. Она сминает её волосы в кулак и несильно, но резко дёргает. Так, что голова королевы запрокидывается, открывая вид на тонкую шею с нежной тёплой кожей. Эмма впивается в неё губами, страстно желая лишить её этого великолепия, разрушить так же, как она поступила с её чувствами; и она довольно ухмыляется, видя, как кожа наливается кровью от её укуса, как образуется небольшой синяк, не болезненный, но зато — заметный. И Эмма ведёт по нему языком: медленно, словно желает ощутить каждую выпуклость, запомнить её и отпечатать в памяти навсегда.

Она опускает руки к завязкам на платье, словно собирается начать развязывать их, но вместо этого просто дёргает ткань в разные стороны, с лёгкостью разрывая, оставляя от платья — бесполезные лоскуты ткани, которые падают к её ногам, словно трофей. Она чувствует, что королева сопротивляется. Чувствует, что она хочет взять верх, но не позволяет ей этого, грубо сжимая её тело и запястья, так же грубо подталкивая к кровати, чтобы уже в следующий миг — нависнуть сверху и пробежаться взглядом по великолепной обнажённой коже. Она не может не признать, что Реджина — потрясающая. Каждый изгиб, каждая родинка, упругая грудь, что часто вздымается от сбитого дыхания, дерзко торчащие бусинки сосков, которых так и хочется коснуться губами, а после — впиться зубами, укусить, услышать её стон, смешанный с хрипом.

Она чувствует, как рвётся ткань рубашки, и ухмыляется лишь шире, становясь похожей на хищника, что загнал свою добычу в угол. Вот только назвать королеву добычей — крайне затруднительно. Эмма уверена: если бы Реджина не хотела этого, — её голова давно была бы на плахе. Но Реджина хочет, и Эмма чувствует это в её взгляде, видит в языке её тела; в том, как часто она дышит, как хрипло стонет, стараясь сдерживаться, как касается её кожи — словно желая присвоить себе и никогда не отпускать. Эмма знает, что не позволит ей этого. Она никогда не станет игрушкой в королевских руках, никогда не станет прислугой, и уж точно не останется в замке, поддавшись чувствам и искушениям. Это не закончится ничем хорошим. Впрочем, сейчас она уже не может остановиться, продолжая изучать тело королевы и желая его с каждой секундой всё сильнее.

Она склоняется над ней, касаясь губами сосков — и тут же впиваясь в них зубами, сжимая и оттягивая, желая причинить боли столько же, сколько и удовольствия; желая разрушить её идеальный внешний образ, вытянуть хаос, скрывающийся внутри, наружу.

— Я сказала, — начинает она, поднявшись к уху королевы и опуская ладонь на её рот, — з-а-т-к-н-и-с-ь. — Она шумно выдыхает, обжигая ушную раковину корячим дыханием, и тут же ведёт по ней не менее горячим языком. Захватывает в плен губ мочку уха, ведя свободной рукой к низу живота. Касается пальцами кромки шелковых трусиков — и тянет её на себя, вновь разрывая ткань, словно это всего лишь бумага, порвать которую не стоит особых усилий.

Она хочет её. Так сильно, что руки начинают дрожать от нетерпения, а низ живота сладко сжимается, требуя большего. Но Эмма не торопится, продолжая изучать королеву взглядом, желая запомнить её такой. Прекрасной в своей ярости и податливости. Она убирает руку с губ и начинает спускаться поцелуями ниже, к самому низу живота, попутно кусая и царапая кожу, оставляя на ней свои следы — и чувствуя, как к старым шрамам на плечах и спине добавляются новые царапины. Она практически не чувствует боли: желание и страсть затмевают разум; затмевают даже пульсирующую злость.

Добравшись до самого низа, Эмма сладко стонет, коснувшись пальцами уже влажной бусинки клитора. Она припадает к ней губами, ведёт языком по промежности, пробуя королеву на вкус — и с удовольствием отмечая, что он нравится ей. Даже слишком нравится. Чувствуя, что Реджина снова пытается подняться, Эмма резко опускает ладонь на её грудь, прижимая обратно к кровати, и резко входит в неё. Грубо, без предупреждения, властно. Так, как не делала никогда раньше — но что нравится ей в данный момент. Она буквально силой вырывает из королевы стоны — громкие, будто бы с надломом, но оттого не менее приятные и ласкающие слух. И потому Эмма продолжает входить в неё, попутно кусая кожу, оставляя следы везде, где может дотянуться, целуя глубоко и не менее властно, не позволяя королеве доминировать даже в этом. Она не останавливается ни на мгновение, с садистским наслаждением понимая, что королева не выдерживает — но всё равно хочет большего. Хочет услышать, как она кричит её имя, умоляя не продолжать.