в-а-н-д-а. ванда была гораздо интереснее брата. эрик, как не старался не мог разобраться, что у нее за способности. но и подойти от чего-то не мог. удивительная мягкотелость для старого эрика. наверное, он все таки смог пересилить себя и подойти к ванде. возможно, он окончательно осознал, что скоро, совсем скоро он уйдет, чтобы заняться совсем другим, более важным... читать дальше

rave! [ depressover ]

Объявление

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » rave! [ depressover ] » фэндомные эпизоды » вместе и врозь


вместе и врозь

Сообщений 1 страница 9 из 9

1

https://i.imgur.com/UdttYb8.png


— вместе и врозь // сергей и олег

/// в воздухе тают осколки разбитой посуды
тянутся долго и долго секунды
тянутся долго и долго секунды
тянутся долго секунды
ты меня ждёшь.

Отредактировано Oleg Volkov (2021-05-12 15:49:46)

+5

2

[indent] первая сессия приближается к концу, зеленоватый свет в окнах седьмого корпуса филиала дома студента гаснет только под утро. такого же цвета лица студентов, готовящихся к сдаче дискретной математики и уже переживших беспощадную атаку математического анализа. «все ушли, остались двое в группе, кто заботал все, что смог, мы сидели и учили — начинался новый блок», — нестройно поют под гитару из соседней комнаты, стены такие тонкие, что пропускают любой шорох. куски старых обоев постепенно отходят, тумбочки разваливаются, кровати скрипят, вода в душе то не течет вовсе, то хлещет с душераздирающим звуком, будто кто-то в трубе долго и мучительно умирает. побывав среди года в доме аспиранта и стажера на какой-то вечеринке, сергей замечает яркий контраст между двумя общежитиями и секунд двадцать, между первым и вторым глотком дешевого вина, жалеет, что не поступал на филфак.

[indent] ему нравится учиться, он не видит во сне полосина и ломова, кошмары сергея совсем иного толка, и с ними он пьет на брудершафт лет с восьми, если не раньше. никому не открывает, какие они, сколько в них воплей, пепла и огненного жара. вопят мальчишки, на которых он набросился и не жалел на них жестокости, как они не жалели ее для дворняги. сергею потом рассказывали об этом случае, но сам он почти ничего не помнил. белый лист. да и разве мог такой мальчик, забитый и зашуганный, на кого-то накинуться?

[indent] «классно ты на той неделе чуть не умер», — говорит ему кто-то из зверенышей-ровесников, в его глазах светится восхищение. сергей с тоской вспоминает больничные коридоры, горький запах лекарств, вздувшийся линолеум и безвкусную еду — серое месиво пюре и грязно-белые комья вареной рыбы. домашним детям здесь тяжело, их со всех сторон облепливает тупым равнодушием персонала, и дышать становится нечем. одни замолкают, другие — начинают бунтовать. сергей играет в чужой тетрис и не смотрит на соседей по палате. возле их постелей в урочный час собираются родители, к кому-то приходят даже старшие братья и сестры, а квохчущие бабушки вытаскивают из потрепанных сумок запотевшие пакеты с мытыми яблоками и медовыми абрикосами с бархатной шкурой. все это сергею странно и чуждо, он бы желал спрятаться под одеяло от этого шумного мира, но у него есть далекоидущие цели. они важнее собственного комфорта. в принципе, они и становятся для него костылем.

[indent] и поэтому сергей не отвечает честно, а равнодушно бросает: «подумаешь, ерунда». и показывает шрам от перитонита, приподняв край синего свитера. потом еще раз — на бис. все это кажется ему странным, на синяки, которые они ему оставляли до встречи с олегом, они смотреть избегали. он потом вычитал где-то, что художники порой бывают очень пристрастны к собственному творчеству. как раз тот случай.

[indent] олег приедет. мысли об этом сильно отвлекают сергея от теоремы редукции и неравенства макмиллана. душевая начнет работать только в шесть утра, еще ждать и ждать. карандашный грифель скрипит о тетрадный лист. кровать соседа пустует — он ночует в общежитии главного здания, у своей девушки. за окном начинает светлеть, коралловый рассвет заливает небо. они не виделись так давно, целую вечность для тех, кто провел столько лет под одной крышей. никакая переписка не может заменить живого общения, с которым у разумовского все равно не клеится. правда, с олегом хорошо и молчать.

[indent] ему было тяжело устраиваться в москве. сергей, плохо знакомый с порядками вне детдома, не в курсе многих элементарных вещей. не знает цены деньгам, не может пришить себе пуговицу, не замечает симптомы простуды, с трудом ориентируется в городе. занятия лыжным спортом напротив гуманитарного корпуса доводят его до отчаяния (он и не катался ни разу на этих проклятых лыжах до восемнадцати лет), он заметно худеет из-за хронической нехватки денег, потому что на три тысячи повышенной стипендии плюс небольшой доход от репетиторства прожить в принципе нелегко. сергею хочется сладостей, которыми их осыпали в день приезда шефов, но он ест пустую гречку и думает о теореме мура. не пишет олегу обо всем этом, ограничивается скупыми хорошими новостями.

[indent] и о трещине лучевой кости не говорит. о неприятном инциденте трехнедельной давности и о богатом однокурснике, которому не смогли купить сессию, потому что на вмк удивительно принципиальные (если бы сергей матерился, он бы сказал «доебистые») преподаватели. нет, об этом лучше промолчать. ситуация рядовая. неудачно упал - улыбка - недоразумение - улыбка - не понимаю, как это произошло - улыбка. в травмпункте всем все равно плевать. однокурсник «будь ты хоть сто раз самым умным, так и останешься детдомовским грязным ублюдком» даже не заметил.

[indent] олег все равно все увидит сам, сергею ли не знать. он даже не пытается спрятать гипс под рукавом лонгслива, когда едет встречать волкова на вокзал. он быстро смешивается с разноперой толпой людей на перроне и взволнованно переводит взгляд с одного на другого.

[indent] — олег! — окликает сергей и машет рукой. — я здесь, здесь.

[indent] обнимает сначала. получается как-то неловко — разумовский думает, что это из-за гипса. его сердце быстро бьется, он соскучился. наверное, впервые за этот год по кому-то соскучился.

[indent] — да ты шире в плечах стал, — он хитро улыбается. — а как добрался? — спрашивает, уже отпустив. — пойдем выпьем кофе.

[indent] сергей никогда не пил так много кофе, как за год в москве. местные его понимают, даже адепты здорового образа жизни. он может не поесть лишний раз или не поесть вообще, продержавшись весь день на томатном супе из кетчупа с кипятком. но кофе в его жизни должен присутствовать.

[indent] ему хочется сказать олегу что-то другое.
[icon]http://forumupload.ru/uploads/001b/13/b6/147/659623.png[/icon][lzsm]<span>bubble comics</span> <data><a href="оставить так">сергей разумовский, 18</a></data> :: в венке из терний дни мои; меж них один лишь час в уборе из сирени[/lzsm][status]перемен[/status][sign]и никто не додумался просто стать на колени
и сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
даже светлые подвиги — это просто ступени
в бесконечные пропасти — к долгожданной весне
[/sign]

+4

3

васильев из девяностого восьмого года поет с "гранатового альбома" про то, что скоро рассвет - олег чувствует за закрытыми глазами, как медленно загорается раннее летнее солнце сначала мутным больничным бледно-желтым, потом пурпурно-кровавым, и тьма пролетающих мимо станций, деревянных полустанков и заброшенных сторожек путеводных смотрителей исчезает. под ней обнаруживается запустение, брошенные огороды, изуродованные пластмассовыми табличками, тяжело стоящие здания старых, еще царских, вокзалов; все беззащитно обнажено под слишком ярким для пяти утра солнцем. волков по-детски выбирает места у окна, чтобы видеть смазанную в линию дорогу и лишенные черт круги чужих лиц из идущих навстречу электричек. из части до москвы приходилось добираться на перекладных, меняя поезда, так часто, будто за волковым была погоня. случайные попутчики в плацкартах и неудобных сидячих вагонах тянулись к молчащему олегу, который даже элементарной вежливостью на их приветствия не отвечал, предлагали водку, вареные яйца, разговоры, искупления грехов после исповеди над откидным столиком. тишины не было: кто-то торопливо говорил, пьяно смеялся, сварливо переругивался, визгливо плакал, даже в марш-броске ночных перегонов топали шагами, дверями тамбура, рассказывали истории громкие даже в половину голоса.

неопределенного возраста мужик с синими кляксами татуировок долго вспоминал об отрубленных головах в афгане и о закопанных где-то в тверской области целых семьях незадачливых бизнесменов. вековой дед с гнилыми зубами долго смотрел на олега в упор, почесывая ногтями мелкие сухие язвы, пока не наклонился к нему и не сказал доверительно, словно по секрету, вагон как раз качнуло в сторону, взвизгнули старые колодки и досадливо скрежетнули рельсы "ведьмы поют". девушка, три раза повторившая олегу свое имя, почти перебралась к нему на колени и дышала водкой (от нее удушливо пахло спиртовыми плохими духами-разливайками), от нее на воротнике формы остались синие хлопья блесток, слетевших с ее тонких полупрозрачных век. она тоже вышла в твери, где у олега была последняя пересадка, и настойчиво предлагала ему поехать с ней. она напомнила волкову мать, такую же беспробудно пьяную, отчаянно-голодную до любой мужской ласки, яркое пятно дешевой косметики в интерьере нищей питерской коммуналки, меняющиеся мужики в ее постели и на общей кухне, которые все до одного дымили дешевыми "беломорами" и тушили бычки об оконные рамы, его игрушки и мягкие женские руки. олег потом долго умывается в общественном туалете ледяной водой (горячей не было, да и хорошо), по-собачьи встряхивая головой и сожалея, что вспомнил. он иногда завидовал сереже, безмятежно говорящему, что не помнит - не помнить это благословение, а у волка из благословений только крестное знамение, которым его мелко-мелко перечертил старик, слышащий в стуке колес ведьм.

последняя электричка мчит в москва ленинградская, тесно забирая людьми, от бедности и безработицы нищей твери тратящих на дорогу по несколько часов, лишь бы платили хоть что-то. они растворятся потом в городе, а вечером забьются в такой же вагон, вернутся домой. все сонные, уже уставшие, бьют ногами коробку, которую волков везет в ногах и охраняет. кто-то пытается ему улыбнуться, он видит только зубы, отворачивается. пахнет сигаретным дымом и хочется чихнуть. к тесноте и отсутствию пространства волкову не привыкать - сначала в коммунальной квартире из девяти комнат, потом в приюте на двадцать пять озлобленных детей в одной спальне, потом в солдатской казарме. к нему тянулись, даже в армии пытаются прибиться к нему, задобрить сигаретами (он не курит), назвать другом (у него тут нет друзей), хлопнуть по плечу (только сделай это еще раз) - ему никто не нужен. он сам по себе. олег затылком прижимается жесткой стене тамбура. сбритые машинкой волосы быстро отрастают в темную колкую шерсть, похожую на собачью. форму он снял еще в твери, переодевшись в свое, гражданское, а грязно-зеленый камуфляж с солдатским тяжелым ремнем запихал в глубину рюкзака. футболка с выцветшим логотипом фестиваля нашествие стала тесновата в плечах, но все же это было лучше лейтенантской шкуры. в вагоне уже стоит невыносимое душное марево, день будет раскаленным до бела, поэтому олег туда не возвращается, прижимается почти носом к щели между дверьми и дышит глубоко.

в глубине души он хочет, чтобы разумовский не пришел. чтобы все осталось только смс-ками, в которых они игнорировали пробелы, чтобы влезло больше слов. чтобы сергей адаптировался в этой новой для себя среде, стал своим и жил дальше. они не виделись почти год, потому что волков не захотел приезжать (спрятал это под не могу, не отпускают, переложив вину на кого-то другого: пока все остальные гуляли увольнительные в ближайших городах с веселыми доступными девчонками, он мотал круги по части до тупого изнеможения), наказывая себя. знает, что разумовский никогда ни на что не пожалуется, знает, что ему там на деньги, выделяемые государством, не прожить нормально и что, став старше, сережа так и не научился держать удар. в минуты долгих разговор с собой, на стрельбищах или марш-броске в 20 километров, перед сном на неудобной кровати, волков думает: ты не можешь положить всю свою жизнь на сергея разумовского (а потом вспоминает брошенный универ и усталое покачивание головой декана, уговаривающего его передумать, ведь вы, олег, способный, голова у вас ясная: а почему, собственно, не может).

в разношерстной толпе на перроне сережа все равно самое яркое пятно. машет рукой, привлекая к себе внимание (будто можно было смотреть на кого-то другого). олег поправляет лямку рюкзака (она сползла после очень неуклюжего неловкого объятья) и спрашивает нейтрально:

- привет. что с рукой? - ложь сережину выслушивает так же спокойно, будто бы даже верит в падение с мгувской лестницы, и подводит черту, словом, которое на волковском языке ничего хорошего не обозначало, - ясно.

толпа недовольно разделяется, обходя их, стоящих на перроне, двумя потоками. олег, выше всех на пол-головы, стоит сочинским волнорезом, и если кто-то и задевает локтями специально, то его. из вещей на несколько дней у волкова только один рюкзак и коробка, которая стоит у него в ногах. он ее поднимает, протягивая разумовскому:

- я тебе подарок привез. для учебы. - говорит отрывисто, быстро, злясь сам на себя. отдал за ноутбук свои деньги за несколько месяцев скопленные, ему-то вообще ничего не надо было, еду и форму давали, больше не на что тратить (у других букеты, конфеты, платки, платья для своих армейских временных жен, пока в городах ждут невесты, олегу такое лицемерие костью в горле). - если не понравится, можно продать будет и другой купить. я денег добавлю. ты вообще ешь хоть что-то или только кофе хлещешь?

Отредактировано Oleg Volkov (2021-04-02 01:28:04)

+2

4

[indent] олег видит его насквозь. сергей ясно представляет себе это: как волков просматривает трепещущие легкие, ребра, мерно бьющееся сердце, сеть сосудов — разделяет на составляющие, препарирует. единственное, что остается нетронутым, — воспоминания разумовского, глубинное царство ночных кошмаров, куда нет хода ни живым, ни мертвым. скопище теней, обитель горя — сергей всего несколько раз просыпался в общежитии от собственного крика, будил соседей и соседей их соседей, но не извинялся, когда от него ждали хоть каких-то объяснений или слов.

[indent] он и сейчас с неохотой повторяет историю, рассказанную в травмпункте. и знает ведь, что актер из него местами гениальный, а местами — ничтожество и бездарность. и лгать олегу неправильно. проще пойти на сделку с совестью и утаить правду, но как ее утаишь, если она гипсовой повязкой охватывает ладонь и предплечье. скоро снимать уже. если бы олег приехал через пару недель, может, и не было бы этого взгляда и тяжести, осевшей свинцовой взвесью в воздухе.

[indent] — ерунда, ты помнишь, в детдоме я часто падал.

[indent] еще чаще его самого роняли. сергей то сопротивлялся, разбивая носы и выдирая волосы, то безвольно принимал издевательства, отстраненно глядя в сторону. как будто сам себя за что-то наказывал чужими руками и откупался от самого себя. он не смеется, вышло бы слишком подозрительно и наигранно. впрочем, олег первым меняет эту невыносимую тему и вручает ему подарок. тягостной паузы не возникает только потому что люди, которые встречают своих родственников из таганрога и кологрива, гомонят о своем. об очередях в районную поликлинику и повысившихся ценах на петрушку и редис.

[indent] поликлиника мгу — девять кругов ада на четырех этажах. получение справки для допуска на занятия физкультурой было одним из самых выматывающих событий прошлого лета, с рукой тоже как-то некрасиво вышло — травматолог не торопился, и, зашел к нему сергей весь белый от боли и стресса ожидания. ему было некомфортно там, среди бесконечных потоков людей, где постоянно кого-то надо было спрашивать вслух и громко: «кто последний?», «здесь живая очередь или вы ко времени?», «есть кто-нибудь в процедурном кабинете?». бытовые вопросы, которые для других людей не представляют труда. но такие для сергея неприятные, требующие моральной подготовки перед тем, как их задать.

[indent] — олег, да ты что, — теряется разумовский, переводя взгляд с коробки на волкова и обратно. можно покривить душой, сказать, что ему не нужно (ему нужно). сказать, что он не может принять такой дорогой подарок (он может). вместо этого сергей осторожно берет коробку, не глядя даже толком на модель. сам факт того, что у него будет собственный компьютер, о котором он не смел мечтать, все еще кажется сном. разнообразия ради — не кошмарным. каким святым в прошлой жизни был разумовский, что высшие силы подтолкнули его к темноволосому серьезному пареньку, к которому в детдоме все липли?

[indent] — с ума сошел, — беззлобно говорит сергей, качнув головой. осматривает подарок со всех сторон. хочется опробовать его поскорее в деле, модель его устраивает, технических характеристик хватит для всех экзерсисов разумовского.

[indent] — спасибо. теперь ничего мне не дари ближайшие пять лет, мне больше ничего не нужно. ты и так сделал много, — сергей берет паузу. у него першит в горле от тревоги. коробка оттягивает руки.

[indent] — договорюсь с дежурной, остановишься у меня в общаге. сосед как раз удачно уехал. не ритц, но жить можно. откажешь — верну ноут назад тебе, — прибегает разумовский к шантажу. он почему-то не хочет, чтобы олег ему отказывал. боится, что тот вдруг скажет, что не хочет сергея стеснять или что-то в таком же духе. делает контрудар, как в партии макогонов - розенталь.

[indent] — пойдем, докажу тебе, что не голодаю, — сергей касается предплечья олега чуть выше локтя и тянет за собой. отводит во всем известный общепит с удобоваримым кофе и быстрыми углеводами в ярких картонных коробках. сергей греет ледяные пальцы о стакан с горячим — лето для него становится мучительным сезоном. всем вокруг жарко, а ему одному холодно. зимой все хотя бы все на равных.

[indent] — оставил твой сюрприз в комнате. приедем — вручу, - заключает разумовский, помешивая сахар длинной пластиковой ложечкой. — у меня последний экзамен через несколько дней, в подготовке все равно надо сделать перерыв. как ты добрался? тебе хоть удалось выспаться?

[indent] в москве пока еще по-утреннему свежо, но днем на нее обрушится злой пустынный зной.
[icon]http://forumupload.ru/uploads/001b/13/b6/147/659623.png[/icon][lzsm]<span>bubble comics</span> <data><a href="оставить так">сергей разумовский, 18</a></data> :: в венке из терний дни мои; меж них один лишь час в уборе из сирени[/lzsm][status]перемен[/status][sign]и никто не додумался просто стать на колени
и сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
даже светлые подвиги — это просто ступени
в бесконечные пропасти — к долгожданной весне
[/sign]

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-04-04 14:14:12)

+2

5

мама похоронена на порошкинском кладбище, от проспекта просвещения на чихающем дизелем автобусе еще два часа среди молодой прозрачно-зеленой рассады и стариковских разговоров, олег там был последний раз года три назад и принес какие-то очень некрасивые пластмассовые цветы. могильный камень был простой, без фотографии, на него собирали всей коммуналкой, когда смерть была сильнее, чем озлобленность из-за общего быта, немытой посуды или графика уборки. последний мамин "муж" исчез вместе с нехитрыми, перезаложенными в ломбард, бабушкиными украшениями и старинной иконкой, которую нина волкова так и не смогла выменять на выпивку (говорила, что рука не поднялась), унес даже старые коньки олега и зимние "закатки" из раздутых кислых огурцов в банках. почему-то звучало какое-то неправильное "отмучилась", словно мама долго и мучительно болела, ее смерть закрыла счета по долгам и зачеркнула ее манеру переругиваться, то, что она была мертвая, означало, что ее все простили. олег приходит к маме на кладбище - она для него все еще мама в мыслях, пусть она и закрывала глаза на то, что меняющиеся "мужья" с упоением, на кулаках, начинали воспитывать пасынка, который лежал молча и слушал, как противно скрипит кровать; пусть и путалась в спасительном вранье о том, кто был его настоящим отцом, то называя имена, то говоря о летчиках и космонавтах, то о командировочных из сургута, то заставляя называть папой очередного одутловатого собутыльника, олег только позже понял, что она и сама не знала, - чтобы поблагодарить ее. потому что если бы она не умерла, он никогда бы не встретил сергея.

а того в "радуге" бы просто забили, как безродную дворнягу. злости разумовского никогда не хватало надолго, на один, может два ответных удара, на пару минут задыхающегося бешенства, он загорался, как фосфорная спичка, а потом также быстро гас. иногда даже олег не успевал среагировать, когда он с необычайной ловкостью (странной для его угловатого худого тела, легко ломкого, неуверенного в пережатых плечах и манере переступать с ноги на ногу) уворачиваясь от ударов, тарелок с прилипшей комом кашей, бросался на обидчика - ему приходилось оттаскивать его потом, уже задыхающегося, сгоревшего, и уговаривать, успокаивать, тащить припрятанные на черный день шоколадки и банки с газировкой, они, бывало, часами сидели на лестнице в закрытом ветхом крыле, потягивая сладость по глотку и откусывая от одного "сникерса".

ему хочется думать - на этом стоит его мир, - что без него сережа не справился бы. выпустился бы сломанным, выселенным государством в казенную квартиру почти за чертой города. начал пить, как неустроенная, не нашедшая своей цели в жизни ласковая рыжеволосая нина волкова. или воровать. попал бы в тюрьму, как многие из тех, кто рос с ними, все по разным статьям, пара за предумышленное убийство. умер бы от туберкулеза. не вырвался бы. но разумовский здесь, и каждая его победа - победа и олега тоже. тот истово верит во все идеи сережи, даже самые невероятные, в его гениальность, в его абсолютную исключительность. эта вера похожа на ту, с которой бабки в казанском ставили свечки.

мягкий бургер олег не кусает, а рвет зубами. внимательного взгляда с гипса не сводит, буравит его, будто хочет расколоть и лично проверить, насколько серьезен перелом. ничего не спрашивает больше, как в партии шахматах обдумывая каждое свое слово, чтобы осторожно выбраться из-под хитрого контрудара разумовского (в эту игру, сережа, играют двое):

- нормально. я люблю поезда. - уклончиво отвечает на стандартное "как добрался" и следующее "выспался" - да, ты же знаешь, мне много не надо. - сминает хрустящую обертку в ком, бросает на яркий поднос. сережа о дымящийся стакан греет руки, хочется взять их в свои ладони, согреть дыханием, как волков уже делал, когда холодным январем они с разумовским пошли на льдистую неву, кататься на самодельной накатанной горке, у того ногти стали фиолетовые, а кончик носа мертвенно-красным. он почему-то все время мерз, и зимой в "радуге" олег отдавал ему свое одеяло. даже в нагретых редким солнцем днях разумовский мелко подрагивал от холода - или от того, что волков аккуратно водил рукой по его спине, боясь спугнуть, прежде чем... не вспоминай, говорит внутренний голос, не надо, просто представь, что тот день, и еще один другой, и еще, и еще были сном под белыми ночами. олег так сильно напрягает челюсть, что желваки ходят по лицу. некрасиво.

(своей победой он считает то, что сережа берет подарок без разговоров и споров. волков благодарен ему за это, иначе беззубо пререкаться им до самого нового утра, пока мимо них бежали бы поезда в разные направления. ему нравится видеть, как медленно в разумовском загорается радость. очень недоверчивая сначала, забитая, потом самая настоящая, неловкая, как и он, к которой хочется прикоснуться. ради этого олегу не жалко своих сил, времени, денег, мертвой матери на порошкинском кладбище, ничего ради сережиного счастья не жалко - можно было ради этого убить, если потребовалось бы)

пока разумовский не переходит к контратаке, олег бросает мельком пробный камень, откинувшись на неудобном стуле и подставив лицо под квадрат горячего солнца:

- мне сослуживец ключи от квартиры дал, сказал, что там никто не живет сейчас. на ботаническом саду где-то. это же от вднх недалеко? - кубики льда в разбавленной коле совсем растворились. за ранний обед сережа заплатил четверть своей "повышенной стипендии" с легкой щедростью. олег с ним спорить не стал. - давай так. лучше мы туда. заберем мой подарок и учебники из твоей общаги, и ты хоть спокойно подготовишься да и отдохнешь. еще наживешься в своем не-ритце.

окажешься в изолированном одиночестве отдельной квартиры без студенческих песен, детского хныканья, влажных неприятных звуков из-под одеяла, чужой музыки над ухом - мечта, которую не поймут дети, выросшие с отдельными собственными комнатами, которым не приходилось слушать, как мамина голова бьется о лакированную спинку советского дивана под мерзкие свистящие выдохи.

- забросим вещи, а потом по москве гулять.

+2

6

[indent] они действительно давно не видели друг друга, это слишком явно ощущается. оттого и наматывают эти бесконечные круги, подыскивают слова, действуют осторожно, будто каждый из них — это кладбище противопехотных мин. сделай шаг, испытай сладость агонии между вдохом и взрывом. сергей поглядывает на олега украдкой, пытается разглядеть, заметить в его жестах, движениях, скупых словах перемены. не спешит расспрашивать, интуитивно понимает, что еще рано. им еще притираться друг к другу заново, и, судя по всему, они займутся этим не в стенах одной из комнат седьмого корпуса филиала дома студента. сергей отпивает еще кофе и тянет к себе картофель фри. вытирает испачканные маслом пальцы салфеткой, хмурится едва заметно.

[indent] разумовский тратит деньги на искусство, сторублевые билеты для студентов позволяют ему посмотреть травиату и риголетто, стоя на четвертом ярусе большого театра. прямо возле ограждения, перегнешься чуть ниже — отправишься в вечную ночь, и перед смертью увидишь алый бархат и позолоту. он жил бы в пушкинском музее среди каррарского мрамора, стекла и света и любовался на белые складки хитонов статуй и их застывшие кудри, а время текло бы своим чередом. но так никогда не будет, ведь цель сергея глобальнее и масштабнее, она выходит далеко за пределы покоя и стагнации. ради этой цели он и мучается до самого утра с дискретной математикой.

[indent] олег хорошо его чувствует. иногда разумовскому кажется, что слишком хорошо. в детстве сергей гневно размазывал по щекам злые слезы, тер покрасневшее от осиного укуса запястье и знал, что сама желто-черная хищница уже прилипла к подошве ботинка волкова, замолкнув навсегда. это работало и в обратную сторону. когда олег болел, пусть бы даже обычным орз, сергей становился сам не свой, дергал учителей и воспитателей, выслушивая потом усталую брань и упреки, которые ему выговаривала вилена петровна с неистребимым днепропетровским акцентом. он удивительно хорошо помнит, что было после встречи с олегом, но как он жил до этого — загадка и тайна, рисунок на песке, слизанный черным прибоем.

[indent] перспектива немного пожить вне общежития с его специфической атмсоферой заставляет сергея встрепенуться. он заинтересованно подается вперед, склоняет голову чуть набок. по-птичьи. смотрит слегка недоверчиво, но понимает, чувствует, что это не сон. опирается локтями о хлипкий пластиковый стол, и прядь волос падает ему лоб, ласково гладит щеку и край губ.

[indent] сергей плавно ее убирает.

[indent] — давай так, — эхом соглашается разумовский. он почти и не жил один, если не считать те редкие моменты, когда соседи уезжали на каникулы. сергей оставался в блаженном одиночестве, но тогда почему-то особенно заметными становились гром кастрюль на кухне, шкворчание масла на сковороде, шум смыва в туалете, который вообще находился на другом конце коридора. звук чужих шагов не приглушали даже изъеденные молью ковровые дорожки. все скидывались на ремонт, покупали технику, но усилия были безуспешны: седьмой корпус назло всем смертям хирел и чах, но никак не желал испустить последний вдох и воспрянуть из пепла, подобно фениксу. общежитие едва дышало, но не сдавалось, переваривало слезы и расставания студентов, пересдачи и мучительную подготовку к экзаменам. сергея, сожранного системой, переварить не удается.

[indent] он проводит олега на территорию и показывает ему свою комнату, чистую и бедную. стол, стул, полка, заставленная книгами, платяной шкаф из дсп, зеркало в деревянной рамке на стене и кровать, застеленная бело-красно-оранжевым шерстяным одеялом, которое служит еще и покрывалом. ведь разумовский мерзнет по ночам, и ему стоило больших трудов, обаяния и одной коробки конфет с фисташковой серединкой уговорить полную и вечно недовольную анну николаевну выдать ему дополнительное одеяло.

[indent] — бери вот. это блажь, наверное, — сергей раскрывает замшевый мешочек и вытаскивает подвеску на черном кожаном шнурке. серебряная поверхность клыка ловит солнечный высверк. — увидел и о тебе подумал. ну помнишь, как мальчишки вокруг тебя в стаю сбивались...

[indent] сергею совсем не было жаль денег.

[indent] — дары волхвов какие-то, — разумовский смотрит на коробку с ноутбуком и раскрывает рюкзак.

[indent] он торопливо собирает вещи, бросает поверх учебников и потрепанного романа томаса манна с красной закладкой-ляссе синий прямоугольник зачетки с серебристым контуром главного здания мгу.

[indent] — я думаю, обойдемся без экскурсии, мы такой пейзаж и в питере видели. поедем?
[icon]http://forumupload.ru/uploads/001b/13/b6/147/659623.png[/icon][lzsm]<span>bubble comics</span> <data><a href="оставить так">сергей разумовский, 18</a></data> :: в венке из терний дни мои; меж них один лишь час в уборе из сирени[/lzsm][status]перемен[/status][sign]и никто не додумался просто стать на колени
и сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
даже светлые подвиги — это просто ступени
в бесконечные пропасти — к долгожданной весне
[/sign]

+2

7

он позволяет сереже играть с собой, двигать себя, будто резную фигуру на клетчатой доске, где все однозначно и просто белое и черное. тренировать на нем самые известные шахматные комбинации (мат в три, пять, семь ходов), в которых олег добровольно сам себя загоняет в угол и сдается. за годы их дружбы волков привык к сложным оттенкам его настроения, к синусоидным перепадам, к крикам по ночам, к длинным затяжным периодам меланхолии и резким вспышкам, близким к маниям; в первом случае он сидел рядом с ним, в ногах, как верный пес, во втором шел след в след. воспитатели в "радуге", почему-то невзлюбившие разумовского почти сразу же и ломающие цветные карандаши, которыми он в убогих тетрадях, на желтой газетной бумаге в клетку рисовал черных птиц, говорили ему: ну, олежа, подумай, ну зачем тебе он нужен, пусть сам, он уже не маленький, - распущенная волковым стая распалась на несколько отдельных, потерявших страх, дисциплина в приюте просела еще сильнее, и детские зубы оставляли на руках четкие оттиски, из местной детской комнаты милиции заходили через день с уставшими вздохами, а олег таскал на апрашке огромные ящики с фруктами, чтобы на какие-то копейки (и бонусом к ним - ярко-оранжевая хурма с битыми, в синяках, боками, сережа жалуется, что вяжет рот) купить новую коробку с карандашами взамен выброшенных цветных щепок.

то в разумовском, что доводило марию ивановну до высокого визга (он издевается надо мной), других детей до оскорбленного бешенства (ты че щас сказал ты че), потенциальных родителей до вежливого осторожного недоумения (он не болен?), нашло в олеге спокойный отклик. сережа умел срисовывать картины в русском музее с удивительной четкостью, пусть даже ужасными карандашами и на плохой рвущейся бумаге, знал наизусть целые шахматные партии от первого хода до мата, мог назвать даты правления русских царей, но на него нельзя было давить. нельзя было пинками загонять в рамки учебной программы, представления усыновителей о бедных сиротках, запихивать в комнату, где на семнадцати метрах росли семнадцать мальчишек - волков никогда не требовал, не ломал (у разумовского легкие птичьи кости, недостаток кальция и витамина D, что там ломать), не давил, только однажды, когда в голове что-то сорвало стоп-кран - доверчивая близость, запах его тела, последнее солнце в нахально рыжих волосах, - и он утянул его прямо на грязный деревянный паркетный пол, пробуя на вкус его кожу в уязвимом месте под острым краем челюсти, в ключичных ямках, поверх костяшек позвоночника на шее.
даже самые выгодные для себя шахматные комбинации олег сливал. на проигрыш пожимал плечами. на обвинение в том, что он поддавался, хмурился и подкидывал вверх черного слона.

олежа, тебе о себе надо подумать, о будущем своем, разумовский пусть сам, ты с ним всю жизнь не будешь.

в московской подземке душно, старые поезда тащат за собой южный ветер. в вагонах пахнет потом, все близко стоят друг к другу в неприятной близости, олег плечом закрывает сережу, чтобы поток на вход-выход случайно его не снес. из-за шума разговаривать невозможно, и они молчат, у волкова в груди болезненно ползает раскаленный до красна ком, наматывая на себя внутренности, как на клубок. кто-то в другом вагоне играет на гитаре. попрошайка клянчит милостыню и профессионально шмыгает грязным вздернутым носом.  в темных перегонах изредка гаснет свет, погружая все в желтоватую плотную тьму, и голова сережи легко мотается туда-сюда, изредка задевая предплечье олега - и его будто электрическим током бьет. он наивно думал, что будет легче, что выдрессировал себя ледяной водой в общих душевых и мучительными, на грани издевательств, тренировками.
сережа, даже не играя, ставит ему мат всего в несколько ходов.

пока разумовский договаривается о временном пропуске, олег смотрит на то, как неприязненно разговаривает с ним охранник. сережа так смело разбрасывался словами, что договорится, будто волков не знает, с каким трудом ему дается общение с другими людьми, как тяжело - каждый телефонный звонок (все фразы он сначала пишет на листочек, чтобы проглотить тревожность), он едва скрыл улыбку на это смелое договорюсь. они все будто видят другого сергея разумовского, не того, которого олег. для них всех он бельмо в глазу, подкидыш, на которого в приюте выстроилась быстро рассеивающаяся очередь из усыновителей, источник проблем, худая нервная фигура, слишком старательный, слишком хороший.

маленькую комнату олег обходит по кругу. касается кончиками пальцев поверхности сережиного стола, листков бумаги с его почерком, худого одеяла, забытого на спинке стула свитера. когда-нибудь у разумовского будет все. огромный стеклянный офис и много естественного света, возможность купить все, что он захочет и больше. олег смотрит на подарок в узкой сережиной ладони и представляет, как тот выбирал его возможно на какой-нибудь ярмарке, как потом ел сероватые слипшиеся макароны, счастливый. олег говорит резко, не подумав:

- мне они были не нужны. - и от злости на себя прикусывает изнутри щеку. только ты, только ты, всегда - только ты, разве сам не знаешь? сглаживает острый угол благодарностью и обещает - я его никогда не сниму, клянусь.

они впервые остаются одни: не на перроне ленинградского, не в ресторане быстрого питания, ни в вагоне метро, ни в жужжащем досужими студенческими сплетнями коридоре. сережа стоит спиной, собирает в рюкзак с плохо зашитой лямкой вещи, и олег мягко подходит к нему, и единственное, что хочется, это надолго-надолго прижаться губами к растрепанной рыжей макушке и глубоко вдыхать невероятный чистый запах сережиного тела. очень близко, никто не увидит, носом уткнуться в его волосы, он соскучился до глухого воя, только громко кто-то хлопает дверью в коридоре, и момент оказывается потерян безвозвратно.

- ладно, поехали. давай сюда вещи, я понесу, у тебя рука сломана.

от ботанического сада идти и идти. олег двигается по заданным сослуживцем ориентирам, уверенно, будто был здесь не первый раз. солнце распалилось в желтый огромный диск, начало плавить асфальт, бабки у метро прятались под зонтиками, продавая зелень по пять рублей целыми пучками. в ларьке у улыбчивого кавказца волков покупает несколько пакетов овощей и фруктов, все, что видит, даже спелый гранат с дурацкими косточками, в универмаге, где пахло рыбой, колбасу батоном и хрусткий "любительский". расплачивается отпускными деньгами, и смотрит на сережу так сурово, что тот даже не пытается сунуться со своей мелочью.

в поисках нужной пятиэтажки приходится углубиться в зеленые дворы. звонко бьет мяч о стенку. кто-то слушает муммий тролля и голос лагутенко плывет из открытого окна. странный контраст между узкими темными сырыми дворами-колодцами питера, совсем другая жизнь. они стоят какое-то время у нужного подъезда, пока олег роется в рюкзаке в поисках ключей с брелком цска и протягивает их сереже, и впервые отвечает на его улыбку:

- пятый этаж. сорок четвертая квартира.

а экскурсия по москве и правда.
правда не нужна.

Отредактировано Oleg Volkov (2021-04-05 22:51:22)

+2

8

[indent] странное чувство. сергея словно бы электротоком прошивает, он буквально всем позвоночником чувствует этот разряд, и искры, отдающиеся в подушечках пальцев. ему становится приятно, когда олегу приходится по душе его нехитрый подарок, найденный не без труда. ручная работа, говорил пожилой продавец. на его прилавке больше не было таких клыков, и сергей, заглянув к нескольким ближайшим конкурентам словоохотливого деда, верит ему и отдает сэкономленные деньги. он помнит, как доставалась каждая бумажка. стипендии, занятия репетиторством, плата за рефераты и списанные контрольные по дифурам.

[indent] — ты зачем клялся? я и так тебе верю.

[indent] с детства верит. олег был человеком слова, им и остается.

[indent] сергей ведь тоже помнит те моменты, которые они предпочитают обходить стороной в разговорах. не касаются, не упоминают, но они никуда не исчезли, отдаются вспышками в памяти. олег всегда был рядом, и, оказавшись без него, в свою первую ночь в седьмом корпусе, лежа под вафельным тонким одеялом и пытаясь согреть руки под тяжелой и жесткой подушкой, разумовский не может уснуть и думает об олеге. о том, как он устроился и решил ли, как сложится его долгая жизнь. в отличие от него, волков быстро приспосабливался к новым условиям. если бы не честолюбие сергея, его отчаянная жажда тишины и покоя могла бы перевесить. что только понесло его тогда отправить документы в мгу? детдомовский мальчишка без прошлого и будущего, ходячая проблема, бомба замедленного действия. он мог рвануть в любой момент. ощетиниться, когда что-то казалось ему неправильным и несправедливым, не вписывалось в систему его координат. набивал синяки и шишки. потом олег начал его оттаскивать, не давал лезть на рожон и каким-то чудом гасил эти всполохи, пожиравшие сергея изнутри.

[indent] — рука... я и забыл совсем про нее, — беспечно говорит разумовский и поводит плечами. так, будто речь о царапине или чем-то настолько же несущественном. в москве нестерпимо жарко и, подумав, сергей все-таки берет с собой чистую футболку и рубашку-ковбойку в черно-белую клетку. у него есть мерзкий шкурный интерес: душ в той московской квартире наверняка лучше общажного, вода не такая жесткая и имеет обыкновение течь, а не едва сочиться или хлестать, как ниагарский водопад. третьего не дано.

[indent] он отдает олегу рюкзак, а потом, когда тот едва ли не делает торговкам дневную кассу, посматривает на волкова с опаской. сергей не может себе позволить так пировать, и тем тревожнее ему становится, когда друг отказывается принять деньги. он столько зелени видел только на столах у кого-то из богатых однокурсников, и они воспринимали это как нечто само собой разумеющееся. цены на овощи и фрукты в москве конские. на хорошие, не порченые розоватые яблоки, крупную темно-бордовую, глянцево поблескивающую на солнце черешню, землянику и чернику, ярко-малиновый редис с шершавыми зелеными листочками — да на все.

[indent] — олег, что это за пир? мы ведь не съедим столько, — говорит сергей и лукавит.

[indent] он сам с детства отличался хорошим аппетитом и не менее хорошим обменом веществ. мог есть все, причем в самых диких сочетаниях, отвратительно готовил, но при этом уже успел навести справки о ресторане white rabbit и задуматься о беломорской корюшке, хвойном мороженом и голубцах из крапивы. а также — о том, что ему до окончания университета не будет хватать денег на подобные гастрономические изыски, если он не ступит на преступную дорожку к третьему курсу. но таких планов у сергея нет.

[indent] они поднимаются на лифте вверх, и разумовский поворачивает ключ в замке, распахивая дверь в тамбур. затем — входную, обитую бордовым дерматином, похожим на яловую кожу — железную дверь. несмело тянет створку на себя и шагает вперед, ухитрившись не споткнуться о небольшой, но коварный порожек.

[indent] в квартире задернуты шторы — хозяева явно не хотели возвращаться в раскаленное помещение. однако воздух спертый, и не знаешь, какое из двух зол выбрать.

[indent] — давай я форточки хотя бы открою. и окно на кухне, — деловито сообщает сергей. и исчезает — только рыжие волосы вспыхивают в пробивающихся сквозь тюлевые занавески и жалюзи солнечных лучах. он выхватывает у олега один из пакетов и, не морщась, относит на кухню, чтобы разобрать. конечно, готовить сергей не собирается. ему и резать-то овощи было бы некомфортно — все мысли бы свелись к тому, как быстро он отрубит себе полпальца.

[indent] они наконец-то наедине, и сергей преображается на глазах. его растерянный взгляд, обычно опущенный в пол, становится пытливым и сосредоточенным. в обществе олега тревога отступает.

[indent] — ты скажи мне все-таки, армия — это твое?

[icon]http://forumupload.ru/uploads/001b/13/b6/147/659623.png[/icon][lzsm]<span>bubble comics</span> <data><a href="оставить так">сергей разумовский, 18</a></data> :: в венке из терний дни мои; меж них один лишь час в уборе из сирени[/lzsm][status]перемен[/status][sign]и никто не додумался просто стать на колени
и сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
даже светлые подвиги — это просто ступени
в бесконечные пропасти — к долгожданной весне
[/sign]

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-06-04 00:12:11)

+2

9

им в детдоме ничего своего иметь не положено: кровати казенные, одеяла тоже, вещи с чужого плеча, постоянно меняются и раздаются в хаотичном порядке, так однажды любимая сережина рубашка оказывается на паше красилове, и олег вступает в долгие переговоры, меняя ее на шоколад, яблоки и десяток оловянных солдатиков. игрушки все - общие, книги - библиотечные, желто-серые, со штампами и чужими пометками прямо ручкой по страницам, с вырванными главами, что угодно в любой момент могут забрать, если не свои, так воспитатели, идущие пятнами от чужой радости. им всем одинаковые стрижки, одинаковые застиранные крахмальные пододеяльники и комковатые подушки-медузы, расползающиеся под пальцами, из своего только государство обещает потом жилье (волкову - не положено из-за разваленного затопленного наследства матери, разумовский свою однушку за чертой города не дожидается), отказывают в праве на одиночество, на личное пространство, на то, что олег любил больше всего - просто быть рядом с сережей, - вытаскивают их с черных лестниц, постоянно дергают его с поручениями, и по накатанным рельсам продолжают они ту же жизнь - разумовский в общаге, волков в казарме, и снова ничего своего, и снова им ничего не принадлежит.

но эта квартира в растопленной томной москве - только их, пусть всего на две недели, которые положены ему (из них щедро не вычитают дни в поездах туда и обратно); волков поражен чужой щедростью, когда ему в ладони суют эти ключи, тяжелую связку со старым сувенирным брелком, мол, живи, все равно хата пустая стоит - он к подаркам недоверчиво относится всегда, если только они не от сережи, но илья толоконников уже ложится на койку, закрыв лицо подушкой и руками махая как ветряной мельницей, волков, отвали, бери, пока дают. пусть всего две недели, но у них будет своя кухня - опасное место для разумовского, который резался даже столовскими тупыми ножами, - своя ванная, балкон с видом на зеленый застывший двор с футбольной коробкой и скрипучими качелями. пока они в лифте поднимаются наверх, ловит олег какую-то абсолютную эйфорию, и даже мысль о сломанной руке он пока убирает подальше, он обязательно к этому вернется (то, что для сережи "забыл", для олега "помню"), разберется, накажет, кого нужно, но не сейчас.

сейчас он идет за разумовским. дает ему помучиться со скрипучим замком, тугой дверью, которую повело от старости, и какое-то время стоит в темной прихожей, и к ней тоже применяя совсем чужое и редко используемое слово моё. складывает пакеты, и обходит маленькую однушку по кругу, привыкая и изучая пространство, убеждаясь, что оно безопасно (прежде всего не для него, а для кое-кого другого). здесь мрачно и затхло, старые блестящие лаковые гарнитуры, которые большинство уже вытащили на помойку, в кухне пахнет забитым стоком, в ванне не хватает плиток, которые похожи на щербатую улыбку выбитыми зубами, давно никто не живет, илья упоминал, что это наследство то ли от бабушки, то ли от деда (какой-то другой мир, где люди получают квартиры в москве, тогда как у волкова одна пара ботинок, да и то выданных в части, от этого тоже ему не принадлежащая). олег открывает балконную дверь настежь, впуская горячий воздух, звуки, чей-то очень громко говорящий новостями телевизор. жизнь.

наконец-то разувается, долго дергая туго затянутые шнурки. здесь очень грязно, но дома как-то странно ходить в ботинках (вспоминаются смешные тапочки мамы в виде пучеглазых зайцев, когда-то розовые, но ставшие грязно-серые). идет на шестиквадратную кухню, где уже деловито, шумно сережа разбирает пакеты. олег достает из чужих шкафов чужие тарелки, моет в чужой раковине посуду и овощи, чтобы разрезать их чужим ножом на чужой расцарапанной деревянной доске. разумовский вертится на колченогой табуретке, и его вопрос застает олега врасплох. будто выстрел в спину. он не поворачивается и хочет - со взрослой жестокостью, разбивающей легенду о деде морозе, - сначала сказать, что у них ничего своего не будет никогда.
а потом, что у олега всегда был только он.
(у других и этого нет)

он ставит перед разумовским тарелки. настойчиво толкает ближе к нему, чтобы ел. садится, спиной упираясь в чугунные ребристые батареи. усталость накатывает мягкими волнами - еще утром в поезде олегу казалось, что он совсем не устал и способен до самого рассвета ходить по москве по туристическим маршрутам до кремля и по арбату, что усталость это чья-то чужая болезнь, - хочется закрыть глаза, и просто слушать сережин голос, задающий дурацкие вопросы, почему-то требующие каких-то ответов.

- нормально. мне армия и марш-броски на двадцать километров, тебе красный диплом мгу и победы на topcoder open. - у олега может быть только "нормально", он снова использует это нейтральное пустое слово. олег пожимает плечами, добавляет неразборчиво. - каждому свое, сереж.

(впервые называет его по имени)

в единственной комнате стоит только сложенный диван-книжка. когда они с кухни перебираются в комнату, олег садится на него, затылком прижимаясь к спинке и закрывая глаза, подавляя сонный зевок, пружины противно недовольно скрипят, но все лучше детдомовских кроватей и общажных, сложенных из досок и накрытых свернутым в рулон матрасом. но диван только один, а их двое, и волков отрезает:

- я на полу лягу. - присутствие сережи успокаивает, расслабляет, почти баюкает вместе с духотой до усталой сонливости. не открывая глаз, просит - расскажи лучше о своей учебе что-нибудь. мне нравится слушать твой голос.

+2


Вы здесь » rave! [ depressover ] » фэндомные эпизоды » вместе и врозь


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно