[indent] Потом, разумеется, будут говорить всякое.
[indent] Кто-то скажет, что они прибыли с севера, а кто-то яростно пробасит, что они пришли с юга. Скажут также, что их была целая толпа, — и в этом окажутся единогласны.
[indent] Старый трактирщик из «У чёрного Мишки» уверенно заявит, что они завалились к нему в таверну, заказали две пинты пива каждый, а потом нахально улыбаясь заняли самый тёмный и самый дальний столик, который можно только отыскать с этом чудном заведении. С горящими глазами он, с заплетающимся языком, будет рассказывать об их кровожадных ухмылках, о нарядах, испачканных кровью, и об острых мечах с зазубринами: — такими, — зашепчет напугано, — орудуют только разбойники, потому что меч с зазубринами оставляет рваные раны, что невозможно исцелить.
[indent] И кто-нибудь, разумеется, обязательно скажет, ухмыльнувшись снисходительно и понимающе: — но ведь они стреляли из луков, все это знают, — и добавит свою историю: — Они пришли с юга, вооружённые до зубов, в тёмных плащах и с огромными колчанами стрел за спиной…
[indent]…и разобьются на пары, преисполненные уверенности в себе и знанием, что нужно делать. Будет душный летний вечер, и оранжевый диск солнца только-только сядет за горизонт, в последний раз подмигнув путникам, что идут по пыльной, израненной выбоинами кривой дороге. Эмма и Робин зайдут в таверну, но сразу же разделятся. Эмма закажет себе эль и, — в самом деле, — займёт самый дальний столик, но только лишь затем, чтобы к ней не пристал очередной пьяница. В таверне будет играть звонкая мелодия, четверо гномов начнут задорно выплясать в самом центре таверны, притянув к себе всеобщее внимание, и это сыграет им с Робином только на руку. Они будут терпеливо ждать, отслеживая в уме каждую миллисекунду, и ничем не привлекут к себе внимание: ни тёмными плащами с витиевато вышитыми узорами на оторочке, ни самыми обычными тёмными луками, — мало ли сколько лучников ходит по Зачарованному Лесу.
[indent] Тот, кто знал про операцию, скорее сказал бы, что они будут сосредоточены и несколько напряжены. Не каждый же день выпадает возможность похитить саму к о р о л е в у. Её будет сопровождать целая армия, — ловкая и умелая, наученная с мясом вырывать победу у противника, готовая пролить собственную кровь, но не отдать члена королевской семьи в лапы каких-то там разбойников. Впрочем, Эмма и Робин будут выглядеть так, словно им плевать; будто бы похищение королевы — это плёвое дело. Не больше чем их обычные облавы на купцов или другие разбойничьи банды.
[indent] Когда придёт время, они одновременно посмотрят друг другу в глаза, затем кивнут и заученными движениями выскользнут из таверны — точно два танцора, скрестившие мечи. Также молча они прокрадутся и по лесу: будут ступать тихо и осторожно; так, чтобы даже случайно пробегающая мышь не смогла их услышать. Они займут свои позиции, которые были обозначены заранее, и вновь примутся терпеливо ждать. Вечер будет клониться к ночи, поэтому дорога окажется пустынной и холодной, и единственный, кто будет гулять по ней — прохладный северный ветер. Чуть позже где-то с юга раздастся уханье совы, а следом за ним они услышат и скрежет приближающихся повозок.
[indent] — Стойте! Стойте! — крикнет облачённый в чёрные доспехи мужчина. — Тпр-р-ру! Останавливайтесь! Впереди поваленное дерево!
[indent] И дерево впереди действительно будет повалено — стараниями их штатного средненького чародея, что прятался неподалёку вместе с остальной шайкой, готовой атаковать. Эмма осторожно вынет лук и стрелу. Натянет тетиву и медленно выдохнет. Она замрёт на толстой ветке дерева, словно статуя: мышцы словно окаменеют и врастут в эту ветку; она не шелохнётся, даже если в неё будут целиться враги. Потому что будет знать: если шелохнётся — промажет и умрёт.
[indent] Она будет целиться по ногам и рукам — ранить, но не убивать. Таково правило. И будет отбиваться до последнего. До тех самых пор, пока не услышит заветное:
[indent] — Добыча у нас, Свон, можем отступать.
[indent] И только тогда она отступит и нагонит остальных. К тому моменту, когда она доберётся к заранее раскинутому лагерю в лесу — одна заброшенная деревянная хижинка и пара костров вокруг — всё успеет успокоиться; разбойники соберутся группками вокруг костра, кто-то будет петь знакомые песни, кто-то грубо шутить, а кто-то отправится на охоту, чтобы было, чем поужинать. Но первое, на что она обратит внимание — королева Реджина, разумеется. Та будет привязана к дереву, и Эмма недовольно цокнет: кучка идиотов, она ведь легко могла освободиться! Но вслух скажет только:
[indent] — Отправьте гонца с посланием, — не отрывая взгляда от привязанной королевы, — с остальным я разберусь.
[indent] Она наконец подойдёт к ней и снимет повязку с лица. Реджина покажется ей слабой и беззащитной — ну просто испуганной девочкой, которая заблудилась в лесу. Вот только…
[indent] [indent] этот
[indent] [indent] [indent] взгляд.
[indent] Взгляд обжигающий и колючий. Гордо поднятый подбородок и какой-то вызов, будто внутри она на изломе, будто стоит только развязать ей руки — и они этими руками самолично передушит каждого, кто посмеет к ней прикоснуться.
[indent] Королева же.
[indent] Эмма присаживается на корточки напротив и бледно улыбается, даже не думая отводить взгляда от тёмных глаз напротив.
[indent] — Будете есть или дуться, ваше величество?

[indent] Про королеву слухи ходили всякие. Что она — могущественная чародейка, с сердцем чёрным, точно густая смола: безжалостная, властная и непобедимая. Кто-то рассказывал, будто она создала любовное зелье, да и то только затем, чтобы охмурить короля, а затем завладеть сердцем его светлой, безропотной дочурки. Другие говорили, что девочке просто повезло, и кто-то на небе удачно разложил карты — так она оказалась в замке короля, обзавелась собственной прислугой и получила всё, о чём простая девчушка могла бы только мечтать (с чем лично Эмма, конечно, поспорила бы). Ну, а третьи, разумеется, судачили о противном высокомерии, от которого сводит скулы и хочется провалиться сквозь землю.
[indent] Сидящая перед Эммой женщина не походила ни на один из этих слухов.
[indent] У неё гладкая оливковая, обласканная южным солнцем кожа; точёные скулы, вылепленные искусным художником; и глаза цвета растаявшего шоколада, в глубине которых плещется что-то… совершенно обычное. С подростковым упрямством и нежеланием сдаваться без боя, но в то же время будто бы мудрое, словно тлеющие угли костра — ещё не сдавшиеся, готовые к новому сражению, но уже затухающие без импульса извне.
[indent] Эмма хрипло хмыкает.
[indent] — Вы же знаете, ваше величество, — говорит она тихо, словно боясь перебить ветер; вынуждая прислушиваться, — сколько времени занимает перевозка дичи к замку? — Вытаскивает стрелу, ведёт пальцем по острому наконечнику. Балансирует на грани, будто стоит лишь надавить сильнее, и польётся кровь. — Примерно два дня, и это в лучшем случае. Сначала продукты обрабатывают, затем погружают в специальные контейнеры и бочки. Кладут по телегам и отпускают в добрый путь. Продукты проделывают огромный путь, трясясь в этих телегах, но здесь… — Указывает стрелой в сторону костров. — Мясо самое свежее. Ничто не сравнится со вкусом только что пойманного и освежёванного зайца, зажаренного на костре.
[indent] Эмма заглядывает ей в глаза без всякого вызова, и говорит спокойно и размеренно: просто констатирует факты. Или, во всяком случае, правду, в которую верит сама. И, словно в подтверждение её слов, от дальнего костра доносится густой мясной аромат; он яростно щекочет ноздри и наполняет рот слюной, — и желудок Эммы тут же отзывается голодным спазмом. Она едва заметно проводит языком по пересохшим губам.
[indent] — Уверены, что не хотите поужинать, ваше величество? Не хочется вас расстраивать, но вам предстоит провести здесь много времени. Мы же не хотим, чтобы вы потеряли силы?
[indent] Она вновь улыбается едва заметно, а затем делает то, ради чего вытащила стрелу: проводит остриём по верёвкам, освобождая руки королевы. И, заметив намёк на удивление, поясняет:
[indent] — Не думали же вы, что мы какие-то варвары. Ей-богу, и в мыслях не было вам вредить, — улыбается шире.
[indent] Может быть, Эмма и протянула бы руку, чтобы помочь, но она не тешит себя надеждами, что эта гордая женщина так просто примет помощь, — и потому бесцеремонно обхватывает её за плечи, вынуждая подняться. Несмотря на летнюю ночь, ветер поднимается прохладный и неприятный: он гудит между деревьев, ероша листву и покачивая верхушки деревьев; забирается под плащи и неприятно остужает разгорячённую кожу, а где-то на юге, за эфемерно синими пиками гор, небо прорезает жёлтая паутинка молний. И им ведь совсем не на руку, если королева вдруг простудится.
[indent] Так что Эмма ведёт её к наполовину заброшенной хижине, где всё ещё пахнет пылью и сандалом, но уже разложены меха и попоны для сна. Небольшие подвижки в плане, но не то чтобы существенные: вряд ли караулить королеву в постели окажется сложнее, чем караулить её же, сидящую у дерева.

you're dangerous — i'm loving it

[float=right][/float]
Эмма внимательно следит за каждым движением королевы; столько лет, проведённых в лесах и бегах, не проходят впустую — она может уловить каждую подвижку мышц. Как напрягаются плечи, едва заметно отъезжая назад, если человек готовится сорваться с места. Как поворачиваются ступни, — когда человек напуган или хочет сбежать. Как едва уловимо поворачивается корпус, когда человек хочет атаковать. И пока что королева не выглядит как та, кто собирается пуститься наутёк, — она выглядит скорее как испуганный раненый зверь, — так что Эмма позволяет себе немного расслабиться и скользит взглядом выше: к оголённой тонкой шее, на которой танцуют причудливые всполохи свечей, а затем на линию скулы и дальше к припухлым губам, слегка задерживаясь на них лишь затем, чтобы подумать: «она чертовски красива».

Не удивительно, что король Леопольд захотел взять её в жены. Реджина — само воплощение чистой красоты и величественности. Она словно рождена для того, чтобы сесть на трон и раздавить взглядом каждого, кто посмеет встать у неё на пути. Эта внутренняя сила вкупе с красотой, внутренней ранимостью и кошачьей грацией странно будоражат Эмму, — и ей хочется всковырнуть эту оболочку; надавить, чтобы узнать, насколько она сильна. Понять, может ли она быть ей р а в н о й.

— От вредности ещё никто не умирал, — отвечает она, наконец вновь поднимая взгляд на её глаза. Сейчас, в свете тусклых свечей, они выглядят ещё глубже и завораживают лишь сильнее; отчего-то татуировка льва на предплечье начинает колоть, и Эмма потирает её через плотную ткань плаща. — Что до побегов, то бежать здесь некуда, — добавляет тише, но всё ещё спокойно. И, хоть это вовсе не звучит как угроза, довольно скалится, не раскрывая лишних подробностей. — Боюсь, поесть вам всё же придётся. Вы же не хотите, чтобы мы заставляли вас насильно? Будьте снисходительнее, ваше величество. Чай не во дворце.

Эмма глупо улыбается: эти словесные перепалки с королевой отчего-то доставляют ей удовольствие и поднимают внутри что-то вроде бури, — давно забытой, но такой приятной. Словно разряд, пущенный по телу, от которого в глубине потухших глаз загораются озорные огоньки. Будь на месте королевы кто-то другой, — и Эмма давно бы оглушила его. Или, как минимум, связала и воткнула в рот кляп — до лучших времён. Но вместо того, чтобы облегчить себе жизни и сделать всё так, как планировалось изначально, она продолжает стоять на месте, изучая её заинтересованным взглядом и улыбаясь всё шире.

Несмотря на прямую осанку, гордо поднятый подбородок и тяжёлый взгляд; несмотря на правильный выговор, манеру речи и королевский подбор слов, — в королеве всё ещё есть что-то неуловимо дикое и свободное. Стало быть, кое-какие слухи всё же оказались верны, и она не родилась в королевской семье. Или, как сама Эмма, никогда к этому не стремилась.

you're toxic i'm slipping under with a taste of poison paradise

— Вы, должно быть, смотрели слишком много драматичных театральных постановок, где главный злодей настолько жалок и туп, что раскрывает свой коварный план до того, как воплотит его в жизнь? — вскидывает брови и ухмыляется. — А вот говорить имя королевского стражника было глупо. Хотя, признаю, эффектно. Никогда не подумывали податься в актрисы?

[float=left][/float]
От вопроса о партнёре взгляд Эммы на мгновение бледнеет и как будто бы ускользает из этого мира. Она вспоминает, как в тринадцать бежала из замка, — подальше от гнёта тирана-отца. Как блуждала по лесам в поисках пропитания. Как скрывалась от королевской стражи ровно до тех пор, пока не столкнулась с Робином. Тот был на три года её старше: такой же потерянный мальчишка, который привёл её в лагерь к разбойникам — парням-сорванцам, что не нашли своего места в этом мире и были готовы на всё, чтобы добыть хотя бы кусок хлеба. Эмма отлично помнит, как держалась в стороне от них первые месяцы и ровно до того момента, пока в королевстве её не признали мёртвой. А потом внутри неё что-то щёлкнуло, — словно открылась клетка, в которую она посадила себя самолично, — и она наконец признала мальчишек своей семьёй. Она помнила, как они сидели вокруг костра все вместе: распевали песни, рассказывали глупые страшные истории, делились планами на будущее, которым не суждено было сбыться. Помнила, как оказалась очарована этой романтикой простоты и свободы, когда не нужно следить ни за своими манерами, ни за языком. Разбойничий лагерь, который когда-то начинался как простое сборище детей-потеряшек, в конечном итоге стал настоящей головной болью всего королевства. Вот только с тех пор в нём не осталось никого, кроме Робина, из тех, с кем они начинали. Их всех убили.

Эмма вновь поднимает взгляд, но оставляет вопрос королевы без ответа. Ей не хочется давать женщине лишней пищи для размышлений, — и она может думать об Эмме что угодно. Может быть, даже лучше, если она не будет знать, что Эмма и есть предводитель этого сброда. Какая ирония.

— Знали бы вы, сколько раз я слышала фразу «я вам не по зубам», — нарочито цокает языком вместо ответа и даже не пытается улыбнуться. Она бросает короткий взгляд на окно и добавляет: — Ужин уже готов. Что вы решили? Будете есть сами или мне вас с руки покормить?

play with fire
[indent] [indent] [indent] i ride the edge,
  [indent] [indent] [indent] [indent] [indent] [indent] my speed goes in the red

Первое, о чём думает Эмма, когда слышит про «игру в королеву», — они схватили не ту. Подсадная утка, которая убедительно сыграет роль королевы, чтобы ослабить их внимание и вскрыть муравейник изнутри; заставить поверить в собственную победу, а затем плавно и коварно напасть со спины, убив двух зайцев одним махом. Ведь всем давно известно, что разбойничья банда, орудующая в близлежащих лесах — та ещё головная боль всего королевства, от которой стараются избавиться всеми возможными силами. Но вместе с тем это также означало бы, что в их лагере завелась крыса, которая докладывает обо всех планах королю или его страже. Разыграть такой спектакль с деньгами короля — не проблема, и Эмма невольно напрягается всем телом, в мгновение ока перебирая в уме все схемы и варианты отступления.

Но затем она резко расслабляется, понимая вдруг, о чём говорит королева. Подсадные утки не говорят таким тоном, — полным сожалений и печали, полным изломанности и душевных ран. И Эмма невольно закусывает щеку изнутри, словно в миг переняв на себя всю эту боль, — не просто чувствуя, но и понимая. Похоже, некоторые из слухов о короле всё же правда; и Эмма склонна верить им не только из-за тона Реджины, но ещё и потому, что когда-то её отца — Генриха — тоже считали добрым и справедливым, и мало кто знал, что творилось за закрытыми дверями замка на самом деле; мало кто из простого люда догадывался о дворцовых интригах, о жестокости и необычных сексуальных потребностях своего правителя. У Генриха было всё, и этим всем он пользовался на полную катушку. Что уж говорить: его едва ли интересовало что-то, кроме собственной славы и власти. Тщательно создаваемый слугами образ примерного и доброго короля разваливался на мелкие осколки, стоило только зрителям покинуть зрительный зал, и появлялся настоящий он, — человек жестокий и коварный. Будь у Эммы выбор сбежать или остаться, чтобы спасти королевство, — она бы всё равно выбрала побег.

И потому на Реджину она смотрит совсем другим взглядом — сочувствующим и болезненным.

— Должно быть, сложно терпеть этого жирного говнюка, который именует себя королём? — тихо рычит она, опуская взгляд к полу, чтобы спрятать лезущие, совершенно неуместные эмоции.

Одному только богу известно, что вытворяет король Леопольд со своей женой, особенно в постели, и мысль об этом отдаётся в грудной клетке болезненным спазмом, а злость невольно прокатывается по телу. Впрочем, Эмма быстро берёт себя в руки: делает глубокий вдох и натягивает на лицо бледную улыбку, когда королева подходит ближе. От неё приятно пахнет какими-то цитрусовыми благовониями, отчего Эмма шумно сглатывает, но не отступает, хотя аромат этот странно будоражит.

— Можете звать меня Эмма, ваше величество, — говорит она сухо и слегка кланяется. Так, как учили её в замке, когда она ещё была принцессой: не слишком низко, чтобы не лебезить и не признавать чужого превосходства в статусе или силе, но и недостаточно глубоко, оставаясь исключительно на равных, но признавая и уважая чужую силу. — В лесу сложно добиться комфорта, однако будет хорошо, если вы будете чувствовать себя в уюте и безопасности. Возможно, здесь вам понравится даже больше, чем в замке, — лукаво улыбается, поднимая взгляд на глаза. — А на ужин у вас кролик. — Эмма внимательно наблюдает за тем, как она усаживается; наблюдает в первую очередь за языком тела, чтобы понять, уютно ли ей: словно ребёнок, который принёс матери первый рисунок и ждёт похвалы. — К сожалению, мы не располагаем пищевыми изысками. Но, уверена, кролик придётся вам по вкусу, — улыбается. Она понятия не имеет, откуда в ней просыпается желание угодить этой женщине, но внутри всё сжимается от нетерпения.

И это нетерпение настолько велико, что Эмма игнорирует последние слова королевы, подмечая только странное лёгкое возбуждение, которое током проходится по всему телу и от которого она предпочитает отмахнуться, как от назойливой мухи. Вместо того она оставляет вместо себя Бобби: долговязого, худощавого и с вытянутым бледным лицом. У него длинные сальные волосы, спрятанные под чёрной шапкой, и испещренные татуировками руки, которые он стремится продемонстрировать всем и каждому. Но, что более важно, Бобби — отличный стрелок с реакцией, которая, вероятно, быстрее чем её собственная. Так что он один из немногих в лагере, кому Эмма может доверить охрану пленника, и самый близкий из всех, кто попался на глаза, когда она вышла из домика под первые мелкие капли дождя. Так как большинство разбойников уже начинают прятаться под навесами и телегами, раскладывая меха и попоны для сна, Эмме даже не нужно объясняться перед остальными: она просто выискивает у костра самого большого жареного кролика, который выглядит аппетитнее всего, и забирает его прямо из-под носа у Джека. Тот недовольно скалится, показывает ей средний палец, но ничего не говорит, — впрочем, как и обычно. Эмма хмыкает, забирает чуть ли не единственную на весь лагерь вилку, затем оглядывается по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно добавить к этому, безусловно, скромному ужину.

— Чо, наша царевишна выделывается? — недовольно бурчит Джек, заметив её старания, но Эмма лишь посылает ему удивлённый взгляд и уходит, так ничего и не сказав.

Когда она возвращается в хижину, — застаёт весьма странную картину: Реджина, кутающаяся в меха, и Бобби, который пялится на неё таким похотливым взглядом («она что, и ему поязвить успела?» — невольно думает Эмма), что у Эммы остро чешется дать ему по яйцам.

[float=left][/float]
— Куда ты так, мать твою, уставился? — недовольно спрашивает она, мгновенно привлекая его внимание, и взгляд Бобби тут же становится испуганным и извиняющимся. Он бормочет какие-то извинения, вскинув руки, и вылетает из хижины, словно сдутый ветром. Эмма морщится. Ей совсем не нравится это желание защищать королеву, поскольку оно идёт вразрез со всем, что они планировали, но ещё и потому, что это глупо. Так что она опускается перед Реджиной на корточки, протягивает ей тарелку и говорит резче, чем хотелось: — Ужин, вашество.

[indent] [indent] I remember years ago
[indent] [indent] [indent] Someone told me I should take
Caution when it comes to love
[indent] [indent] [indent] [indent] I did, I did…

— Прости, — говорит, широко распахнув глаза, и отшатывается раньше, чем успевает подумать; не успевая сдержать эмоциональный порыв. О своей резкости она жалеет практически мгновенно — сразу, как только в глазах королевы проскальзывают боль и разочарование, от которых странно и неприятно сдавливает грудную клетку.

Но сказанного уже не вернуть, так что Эмма просто отворачивается к окну и складывает руки на груди, глядя пустым взглядом вглубь леса. Привязываться к пленнику глупо, поскольку когда придёт время, — им всё равно придётся расстаться. Более того: вряд ли есть хотя бы один шанс, что сама королева, побывшая в плену, будет отзываться о похитителях хоть сколько-нибудь ласково, даже несмотря на тот факт, что в замке ей явно живётся несладко. Умом Эмма это прекрасно понимает, — но всё равно ничего не может поделать со своим желанием смотреть на неё снова и снова. Королева, словно магнит, притягивает внимание, — и Эмме так отчаянно хочется прикоснуться к этому свету, тщательно спрятанному за попытками язвить, упираться и прикрывать свою ранимость за нелестными комментариями. И чем сильнее она противится этому, тем быстрее ослабевает её воля, так что в конце концов она снова бросает на королеву косой взгляд. И поворачивается, глядя удивлённо и слегка раздражённо, — раздражённо скорее на саму себя, поскольку не выходит придерживаться такого простого плана.

Пленники у них бывали и раньше. Бывали дни, когда они похищали сыновей или дочерей знатных лордов, иногда — просто крали кого-то ценного. Но никогда раньше Эмма не испытывала потребности защищать или пытаться угодить пленнику. Разумеется, никаких пыток или просто грубых тычков, но люди извне, проходящие через их лагерь, никогда раньше не вызывали в ней особого отклика. Это могла быть жалость, сострадание, безразличие или насмешка…

Но сидящая перед ней Реджина будто бы вылеплена совсем из другого теста, и дело вовсе не в том, что она — особа королевских кровей. Эмма почти физически чувствует какую-то связь и родство; словно перед ней посадили потерянную половину души, которая манит и притягивает. Может быть, думает она, это всё игра воображения. Она просто надумала себе, что король Леопольд издевается над бедной девушкой у себя в замке, связала это со своим опытом и увидела во всём этом невероятный отклик, который вызвал желание защищать и помогать. Но правда в том, что она понятия не имеет, как обстоят дела на самом деле. Она даже не исключает того факта, что Реджина может по-своему любить короля. И всё же попытки убедить себя в том, что она всё придумала, не помогают. В частности потому, что поведение королевы, её взгляд и её манера речи буквально говорят сами за себя, — Эмма понимает и чувствует это скорее интуитивно.

— Не беспокойтесь, ваше величество, — наконец говорит она, глядя на королеву непроницаемым взглядом. — Я никому не позволю навредить вам.

Звучит довольно туманно, и Эмма сама без понятия, имеет ли она в виду парней из шайки разбойников или же самого короля Леопольда. Она также не знает, что будет делать, если ей вдруг действительно придётся защищать королеву от Леопольда; но знает наверняка, что сделает всё возможное, даже если это окажется ей самой во вред.

[float=right][/float]
— Что до ужина, то… — Она подходит ближе, садится на корточки и снова заглядывает в глаза. — Мясо остынет и станет жёстким и невкусным. Попробуйте, не так уж он отвратительно пахнет, — добавляет с улыбкой, затем тянется к тарелке и ловко отрывает вилкой небольшой кусок мяса. — Клянусь, оно не отравлено. — Она завороженно смотрит в глаза и подносит вилку к губам королевы; надавливает аккуратно и едва заметно, но всё ещё настойчиво. Теперь накормить королеву становится не просто заданием последней важности, но ещё и вызовом, бросать который она, разумеется, не собирается.

Эмма внимательно наблюдает за тем, как мясо исчезает во рту королевы — за идеально ровным ореолом зубов и чуть припухлыми, соблазнительно очерченными линиями губ. Она едва заметно, но ощутимо сгладывает, ожидая вердикта, точно малый ребёнок, который впервые что-то сделал своими руками. И когда королева не морщится и не выказывает никакого сопротивления, — Эмма улыбается одними уголками губ, наконец расслабленно отступая в сторону и присаживаясь неподалёку на голом деревянном полу, который слегка поскрипывает под её весом. Она продолжает молча сидеть, изредка поглядывая на неё и вслушиваясь в тёмный бархат голоса.

Из уст королевы собственное имя звучит совершенно по-другому. Эмма слышала его множество раз от самых разных людей и на самые разные лады, но только у Реджины получается произнести его по-особенному, — растягивая звуки, с тихим щелчком на кончике языка, и так сладко, словно это что-то интимное, даже непристойное.

Эм-м-а, — набатом раздаётся в голове королевским тоном, и оттого по телу бегут мурашки, а татуировка льва на предплечье едва ли не взрывается огнём, впиваясь в кожу будто клеймо, о чём-то назойливо напоминающее. Эмма отмахивается от этого ощущения и нервно потирает предплечье, желая поскорее избавиться от зуда.

— Вы всё равно не поверите, ваше величество, — улыбается с едва заметной хрипотцой в голосе. — Но можете поверить в то, что если я захочу — вас будут носить на руках. Пожалуй, это всё, что вам следует знать… Так что можете не беспокоиться насчёт Бобби. Ни он, ни кто-либо другой в этом лагере не прикоснутся к вам.

«Без моего или Робина на то согласия», — добавляет мысленно, но вслух говорит только:

— Не увидите? Но поче… — хмурится она, но так и не успевает закончить фразу: дверь в хижину резко распахивается, и на пороге появляется Робин, о котором она думала буквально только что. Поменяешь лихо, мысленно ворчит Эмма, поднимая на него растерянный взгляд. Робин открывает рот, чтобы сказать что-то, но на мгновение замирает, окидывая их удивлённым взглядом: проходится по развязанным рукам королевы, по её расслабленной позе, по отставленной тарелке с жареным кроликом; и по тому, как они сидят почти что рядом — словно собравшиеся на пикник подружки, а не разбойник и её пленница. Он чуть заметно хмурится, прежде чем сказать наконец о том, за чем пожаловал:

— Непредвиденные обстоятельства. Нужна твоя помощь. Давай быстрее, я попрошу Бобби посидеть с нашей… гостьей, — неловко заканчивает он; улыбается и слегка кланяется: без издевательства, но с явной насмешкой над самим собой и ситуацией.

Эмма вздыхает лишь мысленно, не желая покидать, — как выразился Робин, — гостью, но особого выбора у неё всё равно нет. Разбойничий лагерь — полностью её ответственность, в особенности то, что происходит внутри него. Так что она просто поднимается на ноги, бросает последний непроницаемый взгляд на Реджину, и вновь выходит из хижины — под холодные капли дождя. Робин уже торопливо суетится впереди и что-то объясняет, но Эмма слушает вполуха; она выхватывает взглядом идущего к хижине Бобби и ловит его под локоть. У неё нет времени размышлять о собственных чувствах и действиях, потому говорит она предельно коротко и ясно:

— Только посмей её хоть пальцем тронуть. Я тебе яйца оторву, — и голос её звучит тихо, даже не угрожающе. Но Бобби всё равно пожимает плечами и кивает, стараясь всем своим видом показать, что ему «не очень-то и хотелось». Во всяком случае, Эмма в нём уверена и точно знает, что Бобби выполнит приказ. Каким бы он ни был. Так что хотя бы за королеву она может быть спокойна… насколько это вообще возможно.

…
…

Когда она возвращается обратно в хижину — на дворе уже глубокая ночь. Яркие звёзды лениво звенят на тёмном небе, а в воздухе пахнет мокрой после дождя землёй, отсыревшей древесиной и приближающимся рассветом — с его мокрой свежестью и зябким ветром. Эмма легонько пихает задремавшего на крыльце Бобби в плечо и велит ему идти спать, после чего наконец заходит в хижину, стараясь не слишком скрипеть хлипкой дверью. Внутри тихо и темно: Реджина лежит на мехах, и лицо её, с закрытыми глазами, выглядит бледным, тревожным и уставшим. Блики сияющей луны, пробравшиеся сквозь створки окна, выхватывают подсвеченные на запястьях синие венки, проступающие сквозь тонкую кожу; и бледные лучи едва заметно касаются лица королевы, словно утешая и убаюкивая. Эмма не знает, в самом ли деле Реджина спит или лишь притворяется, но всё равно тихо подходит ближе и накрывает королеву тёплыми попонами, чтобы ей было теплее и уютнее. Не бог весь какой уют, конечно; особенно после дворца. И тем не менее этот маленький жест кажется ей просто необходимым.

Эмма сидит возле входа, прислонившись к стене, до самого рассвета, но затем скука и недостаток сна берут своё, и она прикрывает тяжёлые веки. Лук выскальзывает из ослабевших пальцев и с тихим стуком приземляется на пол.

И разбойничий лагерь наконец полностью замирает, будто притихший хищный зверь, ждущий своего часа.

Way down we go...
[indent]  [indent]  [indent] You let your feet run wild
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] The time has come as we all go down
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] But before the fall
[indent]  [indent] Do you dare to look them right in the eyes

Ей снится шорох ветра и перезвон колокольчиков; тёмная фигура отца, держащего в руках арбалет, возвышается над ней, смотрит строго и укоризненно. Его глаза блестят в свете мёртвого солнца, а белоснежные занавески за его спиной колыхаются и нашёптывают какие-то неизвестные слуху мелодии. Затем на подоконник садится ворон, и Эмма оказывается прямо перед ним. Ворон смотрит мудро и как будто понимающе. Он раскрывает клюв и говорит что-то на своём зверином, требуя, чтобы Эмма шла за ним; и она идёт — выпархивает через форточку, словно резко обретя крылья, и несётся вслед за ним, примыкая к стае, что летит в лес. Вороны кружат вокруг неё, облепляя своими смольными перьями, в которых она увязает, словно в болоте. Пытается сделать вдох, но получается с трудом, — и чем сильнее она карабкается на поверхность, тем сильнее её утягивает в эту пучину неизвестности, непонимания и боли.

Эмма бьётся в их руках, словно загнанный в ловушку зверь, и слышит тихий шёпот, странно знакомый, колючий и манящий. И повернувшись к нему — она видит облепленную светом фигуру с изящными изгибами. Голос вновь шепчет что-то, но Эмма не может разобрать ни слов, ни интонации, но всё равно непреодолимо тянется к этому свету, видя в нём своё спасение.

А затем она дёргается во сне и резко открывает глаза, глубоко и судорожно вдохнув прелый воздух. Сразу ощущает давление на шее и плече и испуганно замирает. На мгновение она думает, что это — продолжение сна; но быстро понимает свою ошибку. Знакомый аромат цитруса резко возвращает сознание в явь, и ей требуется пара секунд, чтобы осознать реальность и своё положение в ней.

Реальность такова, что королева Реджина, с озорной улыбкой на губах, прижимает её к стене и угрожает… стрелой. Эмма кусает щеку изнутри, чтобы не рассмеяться, и вскользь пробегается взглядом по её хрупким плечам и рукам.

«Сейчас бы стрелой угрожать, господи, — мысленно смеётся она, хотя лицо её остаётся непроницаемым. — Да тебе же сил не хватит проткнуть мне шею, ваше величество».

И она с радостью сказала бы это вслух, но ей до дрожи в пальцах интересно посмотреть, что же будет дальше. Такое поведение королевы странно будоражит, переворачивает всё внутри, вновь поднимает ту бурю, от которой хочется дышать. Так что Эмма покорно прижимается макушкой к стене, несмотря на то, что у неё есть как минимум три способа мгновенно скрутить королеву, и главный из них — Реджине просто не хватит духу её прикончить. Королева может быть кем угодно и прятаться за какими угодно масками, но Эмме кажется, что она буквально видит её насквозь, чувствует ложь и притворство, как выдрессированная собака. Что она знает наверняка, так это то, что Реджина — не убийца.

— В чём дело, ваше величество? — хриплым ото сна голосом мурлычет она. — Вы так сильно соскучились по мне? Или… — Она в притворном ужасе округляет глаза, с трепетом глядя в глаза напротив: — Вы собираетесь убить меня и бежать к королю? Прошу пощады…

Ей требуется вся сила воли для того, чтобы не улыбнуться и продолжить эту игру.

И, конечно, она не может не признать, что такая Реджина чертовски сексуальна. Эмма никогда, разумеется, не признает этого вслух; но со своей натурой она смирилась уже давно, так что даже не пытается играть в игры с собственным подсознанием, убеждая себя в том, что ей нравятся мужчины. И ещё, думает Эмма, из Реджины вышла бы отличная охотница… если, конечно, немного потренироваться в стрельбе из лука.

Эмма с восторгом наблюдает за хищным прищуром; за тем, как обостряются черты лица королевы, делая её ещё прекраснее и решительнее. Наблюдает, как что-то меняется в глазах и во взгляде, — и она наконец видит, как угасающий вчера вечером огонь разрастается и наполняет её всю, делая её той, кем она является на самом деле. Дикой кошкой, готовой в любой момент выпустить когти: своенравной, гордой, дьявольски красивой и грациозной. На мгновение от этого зрелища, вкупе с невыносимой близостью, у Эммы перехватывает дыхание, и сладкая истома замирает внизу живота помимо её воли. Кажется, что внутри трепещет каждая нервная клетка, и Эмма понимает, что это, — неправильно; неправильно привязываться к королеве, неправильно желать её, неправильно — восхищаться ею, и…

Она облизывает пересохшие губы уже не скрывая улыбки, потому что внутри всё рвётся и гудит от напряжения и восторга. Реджина заставляет её чувствовать себя живой и более свободной, чем когда-либо. Реджина мастерски бросает ей вызов, пробуждает внутри то естественное, что старательно втаптывалось вглубь подсознания долгие годы, и Эмма просто не может не поддаться этому ослепляющему яркому порыву, от которого сердце бьётся быстрее, а грудную клетку сжимает странное и пока необъяснимое чувство.

— Смеяться над вами? Да боже упаси… — улыбается она в ответ. Вздрагивает, когда острый наконечник впивается в тонкую кожу, разрывая её и выпуская кровь, которая тонкой струйкой стекает по шее и скрывается за воротом белоснежной рубашки. Она почти не чувствует боли, но это и не удивительно, ведь Реджина по-прежнему угрожает ей стрелой. Кожа под порезом горит и зудит, но прямо сейчас Эмма с лёгкостью забывает об этом. Она слушает мягкий, несмотря на злость, голос, и утопает в нём, словно в кленовом сиропе, продолжая бегать взглядом по лицу и рукам, изучая восхищённо и жадно. Словно старается запомнить каждую мелкую черту, каждую чёртову деталь. Вырезать в памяти, как единственный и самый лучший портрет, потому что прямо сейчас Реджина восхитительна. — Но почему вы выбрали именно стрелу? — наконец спрашивает она, намеренно игнорируя всё сказанное. Будто её это вовсе не волнует.

И затем делает то, что, по-хорошему, должна была сделать сразу, — бьёт ногой по слабому месту возле колена, вызывая судорогу мышц и давая себе буквально пару секунд, чтобы резко отвести руку со стрелой в сторону, обхватить королеву за талию и крепко прижать её к себе спиной — надёжно, но не болезненно фиксируя руки у неё же на груди.

— У меня в ботинке припрятан отличный наточенный кинжал, — говорит, наклонившись к уху и обдавая его горячим дыханием. — Оружие получше, чем стрела без лука, да и больше простора для манёвров. А если бы вы хорошо поискали, то нашли бы за поясом нож с зазубринами. Таким ножом можно оставлять болезненные раны, которые сложно залечить. Тоже оружие получше — как для самозащиты, — добавляет так тихо, что приходится прислушиваться. — Ваше величество, вы, кажется, плохо воспринимаете информацию. Я ещё вчера сказала, что никто вам не навредит, пока я здесь. Независимо от того, что скажет король. Хотя на месте короля Леопольда будет глупо отказываться: на его месте я отдала бы за вас все богатства этого мира вместе с королевством в придачу.

Эмма говорит это тихо и спокойно, несмотря на то, что сердце в груди колотиться с такой силой, будто готово вот-вот выпрыгнуть наружу и сбежать. Близость королевы буквально сносит ей крышу, и на самом деле она даже хочет, чтобы король отказался от выкупа. Такой исход они, разумеется, предполагали; знали так же, что придётся отбиваться от королевской стражи — но это в том случае, если ей удастся их отыскать, что маловероятно, ведь их убежище продумано со всей тщательностью: сюда буквально невозможно зайти без помощи магии. Так что едва ли король решится отказаться от выкупа, — для его репутации это попросту не выгодно. А Эмма прекрасно знает, как короли ею дорожат. Но если Реджина предполагает худшее… что ж, она в любой момент готова отбиваться хоть от целой армии.

Эмма думает, что Реджина будет злиться и пытаться вырваться, как делала это раньше, но вместо того видит в её глазах что-то, похожее на… взаимность, — и потому рефлекторно, почти неосознанно прижимает королеву ближе к себе, словно стремясь слиться с ней воедино, боясь упустить этот момент. Ей кажется, что Реджина в любой момент может просто выпорхнуть из её объятий и умчаться, куда глаза глядят, — настолько свободной и волевой она выглядит прямо сейчас. И Эмме нестерпимо хочется прикасаться к ней: провести губами по тонкой чувственной коже, поглубже вдохнуть аромат смольных волос, узнать, какой она может быть без слоя одежды и масок.

— Или вы просто не хотели? — отвечает с ухмылкой, слегка выдвигая ногу вперёд. Тёмный плащ скользит по коже ботинка и падает на пол, обнажая толстую рукоятку кинжала с замысловатыми витиеватыми узорами, блестящим кончиком и надписью, сделанной на эльфийском у самого основания. Рукоятка эта настолько выбивается из общего вида и одежды Эммы, что добавлять что-либо не нужно. — Признайте, ваше величество, вы не собирались меня убивать. Действовали спонтанно, иначе спланировали бы всё куда тщательнее. — Свободной рукой она ведёт по ноге и вытаскивает кинжал с тугим лязгом защитных ножен, обнажая тонкий клинок, который в тусклом свете замершего рассвета кажется почти прозрачным. Выполненная по форме листа рукоятка поблёскивает, будто готова вот-вот разлиться ярким светом. — Эльфийская работа, один из лучших кинжалов на земле. Такой не найти где попало, — хвалится она, хотя голос совсем не звучит хвастливо. — Говорят, что им можно убить даже самого сильного тёмного мага… хотя как по мне — это уже придумки.

Она тихо и хрипло смеётся на пассаж о королевстве, хотя «королева Эмма» отдаётся смутной тупой болью на краю сознания. Может быть, не сбеги она от отца — и прямо сейчас они встретились бы в совершенно иных обстоятельствах. Может быть, когда-нибудь она бы и стала королевой… вот только ей это никогда не было нужно. Она едва ли представляла себя на троне, в окружении дорогих вещей и слуг, в роскоши и идиотских интригах между королевствами.

— Наши королевские владения всегда переезжают, ваше величество, иначе нас бы уже давно нашли. Хотя едва ли леса сильно отличаются друг от друга, если не считать существ, которые в них обитают. Конкретно в этих, как я слышала, встречаются огры.

Она поднимает руку с кинжалом и вкладывает рукоятку прямо в ладонь королевы.

«Глупо,  — говорит она сама себе, пока сердце заходится в безумной пляске. — Как же это глупо».

Но всё равно ничего не может поделать с собственными чувствами. Её пальцы, словно против воли, обхватывают пальцы Реджины и с силой сжимают рукоять кинжала. Та ложится в королевскую ладонь идеально — обхватывает каждый изящный изгиб, прикасается к тонким длинным пальцам, как ластящийся котёнок; и Эмме кажется, что в её руке этот кинжал выглядит столь гармонично, красиво и правильно, будто бы эльфы выковали его специально для неё. Этот момент кажется ей настолько интимным и правильным, что она невольно сглатывает, ощущая, как на щеках выступает едва заметный румянец.

— И вообще, — говорит она уже тише, пытаясь взять себя в руки. — Вдруг вы решите сбежать. Не хотелось бы гоняться за вами по всему лесу, полному опасностей. Не люблю утренние пробежки, — ворчливо заключает, мимоходом бросая взгляд за окно, где только-только поднимается оранжевое солнце.

Она наконец убирает руку, — хоть ей и не хочется отпускать Реджину, — позволяя ей отойти, если так хочется.

in signs — blood for blood

Боль Реджины, — её крик и наполненные ужасом глаза, — отзывается в сердце Эммы такой же болью, и она готова сделать что угодно, лишь бы остановить это. Кем бы ни была королева, — ей плевать. Она может быть хоть трижды тёмной волшебницей, ученицей Румпельштильцхена и даже убийцей, но Эмма доверяет исключительно собственным ощущениям; а ложь и притворство других она чувствует слишком хорошо, и эта способность ещё никогда её не подводила. В Реджине она видишь лишь сильную, но уставшую женщину, готовую пойти на что угодно, чтобы выбраться из той ямы, в которой оказалась, — какой бы она ни была. И это родство с ней, ощущение её силы, свободы и дикости притягивают к ней, как магнитом, так что Эмме действительно плевать, что будет с ней. Она готова на всё, чтобы сохранить ей жизнь.

— Не слушай её, — хрипит она в надежде, что тёмный придумает сделку получше. И то, что он говорит дальше, заставляет её удивлённо вскинуть брови. Ей требуется немало усилий, чтобы скрыть своё ликование, потому что то, чего хочет тёмный, попросту неосуществимо. Она не спит и не собирается спать с мужчинами. Если только тёмный самолично не собирается задеть ей ребёнка какими-нибудь магическими штучками, но в таком случае у неё даже не будет связи с этим ребёнком.

Она бросает короткий взгляд на Реджину, боль которой кажется невыносимой, и её решительность растёт. Она хватает перо, чтобы подписать, и недовольно скалится, когда тёмный останавливает её, вынуждая проколоть палец. Поставить печать кровью; всем известно, что за любую магию нужно платить, но Эмма колеблется всего мгновение, прежде чем подписать контракт. Что ж… Тёмный может ждать своего младенца-мальчика хоть до скончания веков, но точно его не дождётся. Впрочем, он выглядит довольно и явно не догадывается о том, что у его сделки есть кое-какие нюансы. А, быть может, у него есть какой-то личный и совсем другой интерес: разгадать, что там в голове у свихнувшегося старика, которому бог знает, сколько лет, — весьма затруднительно. Тем более что это — Румпельштильцхен. Слава о его непостоянстве и странных замашках опережает его самого и звенит на весь Зачарованный Лес.

Когда тёмный возвращает Реджине сердце и наконец исчезает с тихим хлопком, Эмма падает рядом с королевой на колени и кладёт ладонь ей на грудь, желая убедиться, что сердце и в самом деле на месте. Хочет ощутить, как оно бьётся там, в груди, на своём месте, где ему и положено быть. Другую руку она опускает на щёку и заглядывает в тёмные глаза.

— Не плачьте, ваше величество. Королевам не идут слёзы, — хрипит она, вытирая мокрую дорожку слёз большим пальцем. — Хотя теперь вы уже не королева… я так думаю. Вы можете остаться здесь. Никто вам не навредит, я обещаю.

Ей нужно время, чтобы осмыслить всё случившееся. Разобрать, систематизировать и разложить по полочкам. Но пока голова гудит, а внутри всё переворачивается от облегчения, что всё закончилось. Мысли путаются, перескакивая одна на другую, и остаются только чувства и инстинкты. Так что она просто подаётся вперёд и обнимает Реджину, успокаивая и себя, и её. Давая понять, что всё позади и никто ей больше не навредит. Ни король, ни тёмный, ни кто-либо в лагере. Она, чёрт возьми, выдерет горло любому, кто посмеет хотя бы попытаться сделать ей больно.