алатус устал; на его руках кровь, океаны её, сцеженной, отфильтрованной, и вода в океане вязкая, багровая, зловонная. он опускает взгляд янтарных глаз на ладони свои, перебирает пальцами, заламывает руки, думает, может, привиделось ему все, почудилось в жутком сне — но как ни смотри, как ни разглядывай, все одно — кровь льется, льется, льется.

он не спит — не в том привычном людям понимании, не закрывает ночью глаз и не обнимает набитую пухом и войлоком подушку, — но ночи его полны сновидений, и он превращает их в колодцы с тиной, кровавые холмы, туманные заброшенные города с ужасающими монстрами, холодные пещеры и гроты; он цепляет пальцами, как паутину, самые мягкие, теплые сны, самые сладостные и долгожданные, и проклинает их — багровыми рубинами, вкраплениями маков с полей фландрии, красными нитями из пушащихся клубков. он не спит, но ночи его полны сновидений, которые он съедает уродливой мешаниной образов и страхов, криков, с которыми люди просыпаются, и липким потом с их изогнутых позвоночников.

но, вопреки всему, ему так безумно хочется спать.

алатус устал; он погиб бы с большей радостью, чем то, что выпало на долю его, но умереть не может, может только сжимать копье нефритовое в руке и холодными руками стягивать с лица маску. слышит только клич боевой и отчаяние, только боль и треск, с которым рвется человеческая кожа под лезвиями ножей, мечей и копий.
так хочется лечь на траву, в цветы, в душистые конские хвосты у воды или цветы цинсинь на вершинах близлежащих гор, сцепленных кругами солнечного света, и смотреть в небо — голубое, ясное, спокойное.

его небо, увы, другое — оно падает на плечи тяжелой черной пеленой, ложится на грудь доспехом и вручает ему оружие; его небо отдает приказы, раскатывается громом и рычит, скалится, и скелет его, будто кости павших в войне архонтов, обрастает мускулатурой медленно, гадко и мучительно. его небо смеется и указывает на земли чьи-то, на деревню за деревней, город за городом, поселение за поселением, говорит убить, приказывает свести с ума, околдовать и изничтожить, и алатус не в силах сопротивляться.

он устал, на его руках кровь, и он помнит все — лица, сны, созвездия. он помнит девочку лет двенадцати, смотревшую мягкий, будто облако, сон о том, как её отец, давно безвременно погибший, возвращается домой с войны; и помнит то, как яростно и безжалостно выдрал из ее рук этот сон, зубами острыми разодрал, окрасил розовой водой и металлическим запахом, который ей теперь не забыть там, куда направилась она после того, как повелитель приказал выдрать её сердце.

его некогда золотые крылья превращаются в черный мрамор с жалкими прожилками былого злата и пухом июльским вместо красивых перьев, но алатусу кажется, будто он это заслужил.

хочется спать, лежать посреди высокой травы, чувствовать, как распускаются под спиной корни и дышит земля, снова взмыть в небо синее-синее, бескрайнее и всемогущее да копье в земле оставить наконец, но кровь льется, реки ее жгучи, взор повелителя жесток и тяжел, и приказы его с каждым днем все безумнее. вот только ни слова против алатус промолвить не смеет, только голову клонит и бросается в битву в надежде, что однажды умрет.

он молится, что однажды умрет; что однажды найдется архонт сильнее его повелителя, убьет их в битве, размозжит их черепа и очистит каменные земли от их зверств и буйства. это будет его спасением — кончина, долгожданная и такая заветная, и он тогда сможет взмыть под небеса и раствориться в них, отдав архонту ветров все свои чаяния и всю свою боль.

алатус устал; но когда битва зовет, когда повелитель кричит в исступлении, чтобы он нападал, кромсал, крушил и убивал, он нападает — он сжимает в худых, окровавленных пальцах копье и бесстрашно мчится на моракса, властелина камня, с яростью доселе невиданной, потому что мольбы его услышаны — они оба понимают. он сжимает копье сильнее, он скалится, зубами вгрызается в землю всякий раз, когда его тело рвет новой кровавой раной, бьется не на жизнь, а на смерть, темным ярко-желтым взглядом глядя на врага, моля его бить сильнее, умоляя закончить этот бой и ни за что не проиграть.

даруй мне вечный сон, моракс, самый сладкий и самый короткий из всех, что мне доводилось видеть.

в каменной темнице душно и темно — алатус и за то благодарен. его лицо разбито на осколки, кровоточит и жжется, его руки от плеч до запястий в крови, на одежде длинные порезы, из которых кровь сочится, да в волосах густая алая жидкость застывает агатами багровыми. его зеленоватая синева красится в алый, копье выпадает из рук, он делает только вдох, кажется, прежде чем выпущен оказывается из плена.

безумец мертв. он в неверии глядит испуганными, широко раскрытыми глазами на его тело, на раздробленный позвоночник и проколотое копьем горло, и не чувствует ничего, кроме объявшего его ужаса вперемешку с облегчением, будто волной из облачного моря его окатившим. безумец мертв, и сны, натянутые на нить бусинами кровавыми, можно отпустить; безумец мертв, можно больше не хвататься за копье в его имя, не нести боль, страх и смерть, можно больше ничего не бояться; безумец мертв, но алатус не уверен, что сам теперь не стал безумным — и может ли он теперь нести что-то кроме?

он замечает периферийным зрением, как моракс движется, и сжимает копье в руках почти на автомате, направляя его лезвием на архонта. он не хочет больше сражаться и едва стоит на ногах, но он напуган и сломлен, пережеван и перемолот, ему хочется кричать, плакать и скулить, но больше всего — просто уснуть, и если моракс сейчас дарует ему быструю, легкую смерть, ее следовало бы принять. если архонт смилостивится над ним, если решит, что такое гнусное и жестокое создание, как алатус, заслужил такую же легкую смерть, как его хозяин.

алатус сплевывает на землю кровь и вытирает рот оголенной рукой. опускает копье и закрывает глаза, готовый принять смерть, ждущий ее, жаждущий.
но моракс говорит о другом.

но.. он глядит на него с недоверием, с испугом, с ужасом будто бы, глядит и думает, что впору бросаться в ноги ему, чтобы тот лучше убил, чем отправлял на войну снова, вот только негоже это — падать в ноги, и алатус думает про себя, что никогда больше не станет. я думал, ты убьешь меня, моракс. это было бы справедливо.

я хотел бы этого.

но я должен отныне служить тебе, коль твое копье унесло его жизнь.
слова даются с трудом, бурлят, кипят и взрываются на языке, и голос срывается всякий раз, когда он говорит слишком громко. он облокачивается на копье, воткнутое в землю, старается держать голову и архонту в глаза смотреть, но боль сковывает по рукам и ногам, и спустя несколько секунд после своей клятвы ни перед кем больше не клонить колено, он падает вниз на землю и склоняет голову, не в силах смотреть наверх. небо изранено звездами, и воздух дрожит вокруг, и сам ветер ранит и калечит. алатус шипит от боли и крепче сжимает древко. костяшки белеют.

что ты хочешь от меня, моракс? ты зовешь меня на войну, ведь так? я снова должен биться во имя архонта, снова уничтожать, сметать в пыль и прах, снова убивать, ты только потому щадишь меня?

ведь я не демон вовсе, моракс, и я не хотел этого всего, никогда не хотел,
вот только руки мои в крови.