ключи отдай, велит юля, тонкие, словно тушью выписанные по холсту, ноздри носа ее раздуваются от ярости, по сатиновому румянцу некрасивая краснота разливается поверх. гром ключи от красного седана, папиного подарка, в кулаке зажимает, поднимает вверх, как в игру в собачки-дрчки, ей не достать, и пчелкина взвивается, как пламя, живой злостью цвета своих волос; она стоит в коридоре, успевшая накинуть на плечи поверх платья слишком легкое даже для поздней зимы пальто, и топает ногой в тяжелом ботинке: хочу - и поеду. из собственной квартиры выходит, с грохотом ударив дверью так, что трещина побежала по штукатурке, и бегом бежит по лестнице вниз, понимая, что оставила и телефон, и "пластик" почти безлимитный, подключенный к папиному бездонному счету, в кармане только мелочь, смятые визитки и маленькие барбарисовые конфетки, которые она грызет со злости, забыв уже в горячем пылу ссоры, куда собиралась. с игорем всегда так - из маленькой искры вспыхивает ссора, они ругаются так, что соседи жаловаться приходят, иногда мирятся, иногда юля босая может выбежать на улицу в вызванное такси, и в чс кидать на бегу.
(она называет это любовью, и ничего слушать больше не хочет)

пальто запахивает сильнее, когда идет по улице среди плавного вечернего потока людей, торопящихся на крайние станции метро, к ипотечным однушкам и опостылевшей семье. пышная красивая зима слезла в сероватую не-осень, снег растаял проплешинами, из которых выбиралась прошлогодняя трава. юля заходит в знакомый бар, располагается за стойкой и, превратив голос в розовую жвачку, выпрашивает бесплатную выпивку. ей наливают, даже кто-то предлагает ей угостить еще, и пчелкина грызет трубочку в голубоватом льдистом коктейле, и задает диме дубину простой вопрос:

- ты за мной следишь, что ли? - мало пчелкиной одного больного мента, их теперь двое. под внимательным взглядом игоря диму пришлось заблокировать во "вместе" без объяснений, после нескольких веселых свиданий в ржаных и веселых ирландских пабах, танцах прямо на улице и пары глубоких, с языком, поцелуев. так узнавать информацию о расследовании даже приятно, лучше, чем политики, наискось смотрящие ей в вырез платья, дубин был неплохой, вырастет, найдет себе какую-нибудь дурочку, которая будет любить его до полусмерти, до остановки дыхания, до трех детей, до смерти в один день. грома он бесил. грому вся димина хорошесть костью вставала в горле, и получая от коллеги сообщения он демонстративно громко стонал, забираясь поглубже под одеяло, оставляя юле разблокированный мобильный. - дим, дим, мы с тобой не можем быть вместе, я же сказала.

дима, кажется, не понимал. как раньше гром, он обиженно караулил ее у парадной на улице, пару раз будто случайно - как сейчас, - сталкивался в барах и супермаркетах, около холодильника с йогуртами, разговоры получались натянутые, юля терпеливо объясняла ему, как ребенку, что теперь встречается кое с кем. "с кем?" спрашивал дубин пытливо, и юля на языке вертит имена футболиста зенита, мажора и айтишника, но вместо ответа просто отшучивается: "а зачем тебе? на дуэль его вызовешь?" - она даже не знала, что у них сейчас с громом, статусом во "вместе" все сложно, только игорь теперь часто спит в ее постели, напряженный, хмурый, готовый к драке даже во сне. пчелкина смотрит, как он спит, и пальцами морщинки между бровями его разглаживает. вот только дубину об этом знать не нужно. блю кюрасао быстро заканчивается, и сквозь трубочку тянется только ледяная вода. юля задумчиво проводит пальцами за полоской чокера на своей шее, и неожиданно самой противоречит:

- а сегодня можем.

и пальцами ему светлые волосы на бок зачесывает. в диму обязательно влюбится какая-нибудь хорошая девочка, отличница, медсестра в больнице, полная семья, булочки на воскресный завтрак, но только ему очевидно не надо это. пчелкина мысленно плечами пожимает, раз игорь сегодня решил ей помешать встретиться с информатором, потому что опасно, она это же время с дубиным проведет. а что? во "вместе" он все еще заблокирован, а еще юля пальцы скрестила, когда обещала, что больше с ним общаться не будет. тащит его после бара по улицам гулять, но только питер опостылел уже, надоел, и, пока дима греет руки в фойе витебского вокзала, пчелкина уже поднимается по лестнице к заветным "к поездам", чтобы ускорить шаг и броситься в первую попавшуюся, будто ждущую ее электричку. пусть утащит ее куда-нибудь в пригород, все равно, куда, юля любила срываться в такие дни в москву на сапсане, или на кипр на песчаный мелкий пляж, а здесь пусть будет что-то другое, пле-вать. от кюрасао на языке до сих пор сладко.

дубин успевает, когда двери уже закрываются, зацепляют ему ударом плечо и мстительно закрываются еще раз. в вагоне с жесткими старыми скамейками кроме них еще пара человек только и тюремный плотный желтый цвет. юля вытягивает ноги, складывая грязные ботинки на скамью напротив и пальцем показывает на стоп-кран в тамбуре:

- следующая станция плевать какая. - за окном пока на фоне синего неба индустриальные пейзажи и новые уродские дома. пчелкина наклоняется к дубину и предлагает шепотом. - уедем далеко-далеко и будем жить в лесах. ищи-свищи нас, в розыск пусть объявляют. да, дим?

юле все эти димины страдания не нужны совсем (когда кто-то начинал в ее квартире сопли размазывать, требуя точки над i расставить, чуть ли не руки-сердца, клятв в вечной любви и обещаний, что он точно-точно единственный, и у нее больше никого нет, юля их с лестницы выбрасывала вниз, вместе с верхней одеждой, давай, вали, вали, будешь мне еще условия ставить - мальчики странные, любят "холодный душ" использовать, но сами под него попадая нарисовываются под дверью с требованием поговорить), она его не обманывала почти, и все честно сказала сразу, как игорь - единственный, - у нее на ночь остался, и не хотелось вытряхнуть его из-под одеяла на улицу. ну дим, дим, ну бывает так, что ничего не щелкнуло, звезды не сошлись, по знакам зодиака не подходим совсем, ты кто, рыба, козерог? вот видишь, абсолютная несовместимость. пчелкина себя виноватой в том, что дубин продолжает за ней таскаться, не чувствует - боится только за то, что это увидит гром, тогда будет некрасивый разговор. ей совсем не льстит димина любовь эта печальная, в юле кокетства нет, ей даже жалко его. но если звезды все-таки решили встать в нужную последовательность сегодня, пчелкина сама предлагает и зовет, то тогда бери.
бери, дима, и не ной.

монотонное движение вагона успокаивает. свет неровно бликует. юля голову располагает на жесткой грани скамейки, грязный потолок рассматривая, каблуками сапог отбивая дискотечный ритм. пчелкина думает, что надо было на думскую, натанцеваться, набухаться, а потом пешком домой, к игорю под теплый жесткий и вечно в кровоподтеках и содранной коже бок, юля иногда развлекается тем, что находит карамельные корочки зажившие, поддевает их ногтями и отрывает, а гром на нее шипит. с другой стороны, пошел он к черту, и если захотелось отправиться в неясное железно-дорожное никуда, в мутный зимний вечер, беловатый из-за тумана, то почему бы и нет. пчелкина себе ни в чем не отказывает, слишком себя любит (вот игоря захотела - игорь теперь в ее квартире, с ключами от ее машины, решает, куда ей пойти, а куда нет), ничего совсем не боится, двадцать пять лет всего - самая молодость, а значит, почти бессмертие. да у дубин с ней, он пусть от воспаления легких защитить не сможет, сам в тонком старом пальто, которое на рукавах засалилось, но зато от всего остального сможет.

- и что? - пчелкина лениво тянется, прогибается в пояснице, потягивается. поднимая руки вверх и над головой их в замок сцепляя. скамьи эти жутко неудобные, вагоны еще из советского времени, поэтому легко трясутся, подпрыгивают и дребезжат старчески. наверное, у димы есть воспоминание из детства, как он на подобных с родителями на дачу ездил, с велосипедом "солнышко", коробками рассады, котлетами на свежей белой булке, бабки, наверное, переругивались, требуя себе место уступить, вера его эта маленькая постоянно вертелась и ныла детским скучающим голосом, привлекая к себе внимание. пчелкину то в это время на отцовской машине возили на чистую светлую дачу в песочном, где из посадок были только мамины цветы, а еще мелкая свежая зеленая трава. ей всегда нравилось наблюдать за зелеными электричками, проезжающими параллельно, похожими на садовых змей. - хочу и еду в это далеко-далеко. могу и без тебя, дим, ты только скажи, что тоже не хочешь. мы сейчас к "проспекту славы" подъезжаем, еще на метро успеешь. вере привет.

никому в этот вечер в павловск не надо было - один из немногочисленных пассажиров в их вагоне на этом самом "проспекте славы" и выходит, ныряя в темноту дворов пятиэтажек, юля скрещивает руки на груди. смотря прямо перед собой и изображает короткую пантомиму. удивление, что двери закрылись, машинист что-то неразборчиво и глухо проговорил в шипящий динамик, а дубин все еще тут, стоит, намертво вцепившись в поручень и тихо качается в нервный ритм движения, который у пчелкиной голове превращается в единый вязкий, прилипчивый бит.

без мобильного странно. правильно говорят о рабстве. бич современного человека. у юли ладони постоянно лезут в пальто, чтобы проверить, где ее телефон (третий, первый гром утопил в кухонной раковине, а второй разбил о стену) но перебирают только конфетки. она закидывает пару в рот, и они мягко окрашивают ее губы и слюну в расплывчатый барбарисовый цвет. еще пахнет вкусно, химической сладкой спелостью.

дима думает, наверное, что пчелкину от всего защищает - с высоты мудрости своих двадцати четырех лет. юля его старше, во-первых, пусть на год всего, да и знает про отношения побольше дубина. его отношения это поцелуи на выпускном, ножом в живот пырнула, ну может одноклассница какая, влюбленная в его глаза и по-детски длинные ресницы. пчелкина дубина тянет за пальто, чтобы сел, наконец, дал электричке покинуть пределы города, мимо старого музея поездов, где стоят страшные ржавые вагоны и можно снимать фильмы про конец света, в замерзшие летние домики. от города близко совсем, но для пчелкиной и это уже далеко-далеко.

- никогда не отказывайся, если предлагают. - шепотом говорит она ему на ухо, а потом острым подбородком ему в плечо упирается. один коктейль слишком мало, чтобы захмелеть, но юля все равно чувствует адреналиновую легкость во всем теле (и почти не чувствует холода). - бери все. потом пожалеешь, а поздно будет. что лучше, со мной быть сейчас или дрочить одиноко на съемной хате?

пчелкина очки дубина забирает, надевает сама. у них теперь одинаковый мир на двоих - абсолютно лишенный границ, расплывшийся, весь в странных пятнах, то ли лампа под тухлым желтым пластиком, то ли лицо контролера, зашедшего проверить билеты. хоть немного его глазами посмотреть, понять, куда дима прячется, когда ему надоедает все.

- ну. - объявляет она, у нее от чужих линз болят и слезятся глаза, подмывая тушь. - когда скажешь, тогда и выйдем. там и будет наше далеко-далеко.