Закатное небо истекало тягучим медом и спелым персиком, окрашивало зыбкой дымкой даже угрюмые каменные стены. Беззаботно разбрасывало оно вокруг свои лучи, как иные девицы разбрасывают неугодные настроению ткани и одеяния. Торопилось сойти с небосклона по своим, наверняка, важным делам. Куда более важным чем одна снедаемая страхом, стыдом и тоской ласточка в каменном мешке кельи и пяток разбитых ее легкомыслием, страдающих сердец.
Лали провожает тягучую сладость последних лучей взглядом, безучастно позволяя Шахи-хатун перебирать ее волосы, собирая привычно пушащуюся и непослушную копну в затейливую прическу. Пальцы наставницы дрожат и не слушаются, то и дело дергают прядки, и тогда тишину кельи наполняют торопливые извинения. Лали почти не слышит их, как и не реагирует на очередное неловкое движение. Она знает - сердце воспитательницы разбито болью, и только мудрость и выдержка, которых так не хватало самой ласточке, позволяли ей сдерживать ее горе.
Ведь ту, кто стала ей единственной дочерью, на рассвете должны были казнить.
К горлу Лали подступает невыносимая преграда, мешающая дышать, а глаза щиплет. Девушка торопливо поднимает взгляд к низкому каменному потолку, торопясь сдержать выступившие на глаза слезы. Но все тщетно. Вздрогнув всем телом, подбитой птичкой падает она на колени своей Шахи-хатун. Комкает пальчиками складки дорогого платья, боясь позволить себе обнять воспитательницу, сбитым шепотом молит простить ее. Не за нарушенные запреты, не за непокорный нрав вольной птицы и не за желание уподобиться творцу - безжалостный уставший голос султана, вынесшего приговор, отдается болью и в то же жарким протестом - а за позор, которым омыла почтенную и праведную даму. За страдания, расколовшие глубокий властный голос старческой хрипотцой, и за пепел пережитой бури эмоций, оставшийся на радужке глаз и в первых седых волосах в густой копне волос.
— Тише, девочка, тише, — В голосе ее Лали слышит дрожь и сильнее смеживает веки. Шахи-хатун же вдруг замирает, словно прислушивается, а после жадно подается вперед, к уху воспитанницы. — Помнишь сказку, Лали? Позволь рассказать ее тебе. Ты так любила ее в детстве. Сказку об Аземе из Бальсоры и Царице духов и змей. Царице, которую Азем так любил, что отправился за ней на острова Ваак-аль-Ваак, в земли духов, хоть путь его и должен был занять 155 лет и вечность дольше. Так любил, что не побоялся и выкрал ее у сестер, что хотели замучить девушку до смерти за то, что опозорила их, отдав руку свою неравному...
Сердце Лали заходится в бешеной гонке. Бьется о ребра, причиняя невыносимые мучения и вместе с тем наполняя ослабленное страданиями и бессонницей тело гневом, что был в разы больше и сильнее ее самой. В ужасе отпрянула она от наставницы, отбрасывая от себя ее крепкие руки, словно пару ядовитых змей. Порывисто поднимается с лежанки, служившей им пристанищем, не желая слушать этих речей. Сумасшедших речей. Опасных речей. Ведь сама себе запрещала не то что думать, а даже допускать хоть тень подобных мыслей. Не то что уж говорить о таком вслух. Ведь если есть хоть малейший шанс, что это воплотится в жизнь. О нет. Думать об этом Лали было совершенно невыносимо. А о том, какая беда могла приключиться, услышь об этом хоть кто-то из недоброжелателей Влада или Аслана, пусть даже они и будут невиновны, Лали была готова запретить думать пусть самому Аллаху и пророку его.
— Что говоришь ты Шахи-хатун?! Верно позор и боль от моих действий совершенно невыносимы для тебя, если ты.., — Лали запинается, упрямо поджимая губы и давя всхлип. — Нет. Это невозможно. И не должно быть возможным. Я заклинаю тебя, Шахи-хатун, ради твоей любви ко мне, если она еще осталась. Пообещай. Если ты знаешь хоть что-то.., — О Владе и Аслане. Об их планах. Лали сжимает ладони наставницы с неведомой в себе ранее силой, подпитываемой ее отчаянием и страхом за жизни близких, готовых ради нее слишком на многое. — Ты не позволишь...ты отговоришь Азема. Не позволишь собой рисковать. Чего бы тебе этого не стоило. А теперь...Иди, дорогая моя Шахи-хатун, хватит терзать твое бедное сердце. Да и сквозняки вредны для твоих костей.
Лали раскрыла свои объятья один последний раз, не давая наставнице возражать. А секундами после, украдкой вынырнув из ореола ее родного и знакомого с детства тепла, окликает стражу, чтобы увели достопочтенную Шахи-хатун. Каждое из этих слов и жестов даются как Сизифу его ноша. Но так нужно.
Вот только такое желанное сейчас одиночество не приносит облегчения. А лишь наоборот, казалось бы, усиливает горячку, подобной метаниям смертельно больного. Упавшие на плодородную почву страха и бессонницы, слова Шахи-хатун преследовали Лали на каждом шагу, из каждой тени и каждого угла. А что если...Нет. Она... Нет-нет-нет, молю! Права?.. Аллах, помоги... Лали беспокойной птицей мечется по келье, погруженной в прохладу ночи, не находя себе покоя ни в молитвах - Молю… убереги. А сочтешь, что не достойны они твоей заботы, обрати взор на верного сына твоего, великого Султана, дядюшку... Не позволь случиться опасным помыслам и деяниям, чтобы не запятналась светлая мудрость и совесть великого Султана. - ни в воспоминаниях о своей недолгой жизни, о близости дружеского плеча, радостях и горестях, что удалось пережить. Кратком волнительном откровении, найденном меж высоких стеллажей Королевской Библиотеки.
Замерев напротив окна, Лали в волнении заламывает пальцы, устремляя свой взор на далекую Луну, бесстрастно взирающую на земли Османов со своего небосвода.
— ...кстати, Влад, а от чего ты всегда предпочитаешь темные одеяния? Синий или алый был бы тебе дивно хорошо, — Привыкшая к отстраненной вдумчивости и рассудительности Влада, Лали ожидает чего-нибудь не по годам мудрого и серьезного. Вроде «так практичнее» или чего-то подобного. Может быть о королевских цветах его родного царства?
И от того удивляется и почему-то смущается, застигнутая врасплох его ответом.
— От того, что на чёрном небе, ласточка, Луна прекрасна.
Воспоминание сжимает сердце ледяной тоской по неслучившемуся и несбывшемуся. По обретенному так поздно. По утраченному так скоро. Но Лали не позволяет себе роптать, корить и упрекать жестокую судьбу. Ведь выйдя на путь своей жизни второй раз, вряд ли свернула бы на другие тропки. Вряд ли отказалась бы от их дружбы с Владом и Асланом, вряд ли отказалась бы рисовать портрет дочери визиря для ее возлюбленного Дамета и вряд ли не заступилась бы за Нураи перед Явузом.
Вот только увидеть бы его ещё хоть раз...
Она спешно разворачивается на пятках, бросаясь к припрятанным меж соломы лежанки уголькам для рисования и бумаге - ироничному последнему подарку Султана. В спокойном серебряном свете Луны и неверных серых сумерках рассвета, ее пальцы порхают над бумагой, уверенными росчерками запечатлевая разворот широких плеч, плотно сжатую напряженную линию губ, строгую линию скул и бровей. Уверенный, но беспокойный, ищущий в ее душе ответа, взгляд, от которого так легко и волнительно одновременно, а с губ, с которых обычно срываются весьма острые и смелые замечания, рвётся лишь взволнованный вздох.
Ей говорили, что рисуя кого-то, она крадет частичку его души. Но разве это возможно, если напротив. Она каждому отдавала свою.
Увлечённая своим занятием, Лали наконец находит покой. И теряет счёт времени. Звук открывающейся двери вырывает ее из успокаивающих волн ощущений что почти у кожи, воспоминаний. Чтобы в лёд задохнуться, чтоб недолго по краю...Испуганно сжимая пальцы, комкая бумагу, девушка вскакивает со своего места, готовая тенью броситься к тускло горевшей свече и сжечь портрет. Всматривается в фигуру вошедшего широким шагом мужчины. Игры ее фантазии? Козни шайтана, готовящегося принять ее для вечных мук за нарушение запрета? Нет. Действительность была более жестока и прекрасна одновременно.
Бойся своих желаний, Лали.
Не в силах сдержаться, она с тихим вскриком бросается в его объятия, в спасительный приют родного и такого желанного тепла. Сердце бьется слишком быстро, словно рвётся вперёд, за укреплённую кожу его доспеха, навылет как стрела. И все, что она испытывала до этого - пустой пепел и пыль под подошвами. Ей страшно, ей мучительно. От того, что он здесь, он рискует всем. Лали сжимает пальчики на жесткой линии доспеха, царапает кожу, уговаривая себя оттолкнуть его, рассердиться и выгнать. Пока не поздно. Пока не пропал, не погиб из-за неё. И тянется вверх, касаясь подушечками пальцев линии скул, сосредоточенных морщинок в уголках глаз. Ощущает под пальцами горячую влагу слезинки и понимает - поздно.
— Влад.., — всхлипывает тихо, ударяя кулачком, в котором все ещё зажата скомканная бумага, в его плечо. Но сил отстраниться не находит. — Что ты натворил?! Зачем.., — В ее глазах не страх. Истинный ужас, когда слышит о том, что Аслан тоже участвует в этом. Ещё и Раду… — Вы не должны были этого делать. Мы в Эдирне. Здесь вся султанская стража! Вас казнят, если поймают. — Их. В голове словно что-то щёлкает и Лали судорожно втягивает воздух, жмурясь и пытаясь взять себя в руки. Ради них. Ради Влада. — Чт..что нужно делать?
[nick]Lale-Khatun[/nick][icon]https://i.pinimg.com/originals/7a/9d/09/7a9d098115999396513621a3edfc8391.gif[/icon]
